Я и ты
Шрифт:
2
Первый вопрос может быть сформулирован с достаточной точностью примерно так: если мы, как утверждается в книге, можем состоять в отношении не только к другим людям, но также к существам и вещам, то что тогда составляет подлинное различие между теми и другими? Или еще точнее: если отношение Я-Ты обусловливает взаимность, фактически объемлющую и Я и Ты, как может быть в качестве такого отношения понято отношение к природному? Еще точнее: если мы предположим, что также существа и вещи природы, которых мы встречаем как наше Ты, дают нам некий род обоюдности, каков тогда характер этой обоюдности и что дает нам право применять к нему это фундаментальное понятие?
Очевидно, на этот вопрос нет единодушного ответа; здесь вместо того, чтобы, как обычно, охватывать природу как некое целое, мы должны рассматривать ее различные области по отдельности. Некогда человек "приручил" зверя и теперь еще способен произвести это особенное воздействие на животное. Человек вовлекает его в свою атмосферу и побуждает к тому, чтобы зверь естественным образом воспринял его, чужого, и "принял его". Человек добивается от животного некоего - часто поразительного - активного ответа на его приближение, на его обращение к нему и в общем тем более сильного ответа, чем больше его отношение есть подлинное изречение Ты. Животным, как и детям, нередко удается распознать притворную нежность. Но и вне сферы приручения порой имеет место подобный контакт между человеком и зверем: речь идет о людях, которые в глубине своего существа обладают потенциальным партнерством с животными, причем преимущественно это люди, в которых преобладает не "животное" начало, но скорее от природы духовные личности.
Зверь не двойствен, как человек: двойственность основных слов Я-Ты и Я-Оно ему чужда, хотя он может как внимать другому существу, так и рассматривать предметы. Все же мы можем сказать, что здесь двойственность латентна. Поэтому, рассматривая эту сферу в перспективе нашего изречения Ты, которое исходит от нас к твари, мы можем назвать ее порогом взаимности.
Совершенно по-другому обстоит дело с теми областями природы, в которых отсутствует спонтанность, одинаково присущая нам и животным. В наше понятие растения входит то, что оно не может реагировать на наше действие, не может "ответить". Однако это не означает, что здесь нам совершенно не уделено никакой взаимности. Деяния или соотнесения отдельного существа здесь, разумеется, нет, однако есть взаимность самого бытия, взаимность, сущая в бытии, и никакая иная. Живая цельность и единство дерева, которые ускользают от взгляда того, кто лишь исследует, и раскрываются тому, кто говорит Ты, присутствуют именно тогда, когда он присутствует, он дает дереву проявлять эту живую цельность и единство, и теперь дерево, сущее в бытии, ее проявляет. Наши мыслительные привычки затрудняют нам прозрение того, что здесь, разбуженное нашим отношением, нечто исходящее от сущего в бытии искрится нам навстречу. В сфере, о которой идет речь, требуется чистосердечно отдать справедливость действительности, раскрывающейся перед нами. Эту обширную сферу, простирающуюся от камней до звезд, я бы хотел обозначить как пред-пороговую, т. е. присущую ступени, которая лежит перед порогом.
3
Однако теперь возникает вопрос о сфере, которую, пользуясь тем же образным языком, можно назвать сферой того, что "над порогом" (superliminare), т.е. сферой перекладины, которая венчает дверь сверху, - сферой Духа.
Здесь также должно провести разграничение между двумя областями; однако здесь оно проникает глубже, нежели то, которое проводят в царстве природы. Это разграничение между тем, берущим начало в духе, что уже вошло в мир и воспринимается в нем посредством наших чувств, с одной стороны, и тем, что еще не вошло в мир, но готово войти в него и становится для нас присутствующим в настоящем, - с другой. Это разделение, мой читатель, основано на том, что духовное образование, уже вошедшее в мир, я как будто могу показать тебе, тогда как другое - нет. На духовные образования, которые в этом мире, общем для нас с тобой, у нас "под рукой" ничуть не в меньшей степени, нежели вещь или природное существо, я могу указать тебе, так же как и на нечто доступное тебе в действительности или в возможности, но не на то, что еще не вошло в мир. Но если и здесь, относительно этой пограничной области, мне зададут вопрос, где же тут следует искать взаимность, мне останется лишь прибегнуть к косвенному намеку на вполне определенные, но едва ли поддающиеся описанию процессы в жизни человека, которому было дано откровение духа как встречи, и, наконец, если косвенного намека будет недостаточно, мне ничего не останется, мой читатель, как обратиться к свидетельству твоих собственных тайн, пусть глубоко погребенных, но все же еще достижимых.
Вернемся же теперь к первой области, к области того, что у нас "под рукой". Здесь можно привести некоторые примеры.
Пусть вопрошающий представит себе одно из дошедших до нас изречений одного из тех учителей, которые жили тысячи лет назад, и постарается теперь изо всех сил уловить это изречение слухом, т. е. как исшедшее из уст того, кто говорит в его присутствии, услышать его собственными ушами и воспринять его. Для этого он должен всем своим существом обратиться к тому, кто, не присутствуя, изрекает присутствующее здесь изречение, т. е. он должен усвоить по отношению к живому и мертвому то соотнесение, которое я именую изречением Ты. Если это удастся ему (для чего, разумеется, воли и усилия недостаточно, однако человек может снова и снова браться за это предприятие), он услышит - только сперва, быть может, невнятно - голос, тождественный тому, который будет звучать для него из других подлинных изречений того же учителя. Отныне он уже не сможет сделать то, что мог прежде, когда обходился с изречением, как с неким объектом: невозможно будет выделить из него никакого содержания и ритма; он восприемлет лишь неделимую цельность Изреченности.
Но это еще связано с личностью, с соответствующим данному времени обнаружением личности в ее слове. Однако то, что я подразумеваю, не ограничено продолжающимся действием в слове некоего личного бытия. Поэтому, чтобы дополнить вышесказанное, я должен прибегнуть к одному примеру, в котором нет более места ничему личному. Как всегда, я выбираю пример, который для некоторых людей связан с яркими воспоминаниями. Это - дорийская колонна, когда-либо в том или ином месте явившаяся человеку, который способен и готов к тому, чтобы к ней обратиться. Мне она впервые встретилась в Сиракузах, она выступала из церковной стены, в которой некогда была замурована: тайное древнейшее мерило представляло себя в столь простом образе, что ничего единичного нельзя было здесь разглядеть, ничем единичным невозможно было здесь наслаждаться. Надлежало совершить то, что я мог совершить: стоя перед этим духовным образованием, которое прошло через приобщающее к изначальному Смыслу врожденное чувство человека и его руки и оформилось в тело, вместить и удержать со-стояние. Исчезает ли здесь понятие взаимности? Оно лишь погружается обратно во тьму или преображается в некое конкретное положение вещей, решительно отвергая отвлеченность, но остается светлым и внушающим доверие.
Отсюда мы вправе бросить взгляд также в другую область, в область того, что "не под рукой", в область контакта с "духовными сущностями", в область возникновения Слова и Формы.
Дух, ставший Словом, Дух, ставший Формой, - каждому, кого коснулся Дух и кто не закрывался от него, в какой-то степени известно основополагающее Фактическое: что такое не пускает ростки и не произрастает в мире человека, не будучи посеянным, но про-исходит из его встреч с Другим. Не из встреч с платоновскими идеями (относительно последних я не обладаю никаким непосредственным знанием и не в состоянии понять их как сущее в бытии), но с Духом, который нас овевает и вдыхает себя в нас. И снова мне вспоминается странное признание Ницше, который, описывая процесс "вдохновения", говорит, что человек берет, но не спрашивает, кто здесь дает. Да будет - человек не спрашивает, но благодарит.
Тот, кому ведомо веяние Духа, погрешает, вознамерившись завладеть Духом или вызнать его характерные признаки. Но он нарушает верность и тогда, когда приписывает дар себе самому.
4
Рассмотрим еще раз то, что было здесь сказано о встречах с природным и с духовным.
Вопрос может звучать так: вправе ли мы говорить об "ответе" или "обращении", которые приходят из сферы, лежащей за пределами всего, что мы в своем рассмотрении порядков иерархии сущего наделяем спонтанностью и сознанием, как о чем-то таком, что именно как ответ или обращение имеет место в человеческом мире, где мы живем? Обладает ли то, о чем здесь было сказано, какой-либо иной значимостью, или это только "персонифицирующая" метафора? Не угрожает ли здесь опасность некоей проблематичной "мистики", стирающей границы, которые проводило и с необходимостью должно было проводить всякое рациональное познание?
Ясная и устойчивая структура отношения Я-Ты, близкого каждому, кто чист сердцем и обладает мужеством, чтобы его составить, не имеет мистической природы. Чтобы понять эту структуру, мы порой должны отказаться от привычек нашего мышления, но не от изначальных норм, которые определяют человеческое мышление действительности. Как в области природы, так и в области Духа Духа, который продолжает жить в изречениях и произведениях, и Духа, который хочет стать изречением и произведением, - мы вправе понимать оказываемое на нас воздействие как воздействие Сущего.
5
В следующем вопросе речь идет уже не о пороге, не о том, что перед порогом и над порогом взаимности, но о ней самой как о входной двери нашего наличного бытия.
Спрашивается: как обстоит дело с отношением Я-Ты между людьми? Всегда ли оно со-стоит в полной обоюдности? Всегда ли оно способно на это, всегда ли оно дерзнет быть таким? Не подвержено ли оно, как все человеческое, ограничению нашей недостаточностью, но также ограничению посредством внутренних законов нашей совместной жизни?