Я ищу детство
Шрифт:
— Выясняй.
— Мне кажется, что вы подозреваете меня в недобрых чувствах к вам…
— А есть такие чувства?
— Нет, нету.
— А почему? — спросил Частухин. — Я же твоего брата убил.
— Я хочу, чтобы Крысины исчезли из памяти людей…
— Слышал я уже однажды такие слова…
— От кого?
— От брата твоего, от Николая. Ничего не получилось у него.
— У меня получится.
— Может быть. Пробуй.
— Вы верите мне?
— А чего ж не верить…
— Леонид Евдокимович, я могу рассчитывать на ваше
— Да-а, — усмехнулся Частухин, — и эти слова я уже однажды слышал. Может быть, неправильно тогда на них ответил и человека от себя оттолкнул, не в ту сторону направил…
— Могу или не могу?
— Ты помнишь, что у меня младший брат был?
— Помню.
— А что его так же, как тебя, звали Геннадием?
— Помню.
— Так вот, Гена, слушай меня внимательно… Можешь рассчитывать на меня. Всегда, в любое время. У меня есть вина перед тобой.
— Леонид Евдокимович!
— Нет, нет, ничего не говори сейчас. У каждого человека есть вина перед кем-нибудь. У твоего брата, может быть, передо мной вина была, а у меня перед тобой…
— Леонид Евдокимович!..
— Ты молодой ещё, не всё понимаешь, но со временем, думаю, поймёшь.
Прошло положенное время, и Алёна Сигалаева родила сына, Гришу Сигалаева. Был он рыжеволос, ясноглаз, почти никогда не плакал, а только ел, спал и улыбался всем, кто приходил на него смотреть.
Костя Сигалаев всё свободное от работы время хлопотал около внука — помогал Алёне стирать пелёнки, бегал в консультацию с маленькими молочными бутылочками, то и дело таскал вверх и вниз по лестнице коляску, в которой сладко спал маленький Гриша.
Глядя на мужа, помолодела и Клава и всё никак не могла нарадоваться и наглядеться на Гришу Сигалаева.
— Кость, а Кость, — говорила иногда и весело, и печально Клава, — вот и дождались мы рыженького. Да ведь только не своего…
— Как это не своего? — кричал Костя. — А чей же он ещё? Гляди, нос какой — мой нос! А уши какие — твои уши!
— Ну, ладно, ладно, — недовольно ворчала Алёна, забирая сына от чересчур хлопотливых деда и бабки. — Поделили малого между собой, отцу с матерью ничего не оставили.
Алёна после родов необычайно расцвела. Была она теперь ещё красивее, чем раньше. Всё в доме Сигалаевых было подчинено ей, молодой матери. И Алёна купалась в лучах всеобщего внимания и участия. Своё новое состояние она переживала счастливо и естественно, будто всю жизнь готовилась к нему.
Был в нашем подъезде ещё один человек, который почти с болезненной страстью относился к сыну Алёны и Геннадия Сигалаевых. Человеком этим был капитан милиции Леонид Евдокимович Частухин.
Почти каждое воскресенье, с утра, он поднимался со своего первого этажа на третий и говорил Косте Сигалаеву:
— Пошли, что ли, с Григорием в сквер погуляем?
Алёна и Геннадий при участии Клавы обряжали маленького Гришу Сигалаева во множество
Они садились на лавочку где-нибудь на самом берегу Хапиловки и закуривали, а Гриша, держась за их руки, ноги, спинку скамейки и все другие, удобные для его роста предметы, неутомимо ходил и ходил вокруг них на своих подгибающихся ножках, учась великой науке общения человека с землёй.
— Эх, какая тут свалка двадцать лет назад, при нэпе, была! — вспоминал Костя. — Подумать страшно.
— А какая тут свалка во время барахолки была? — усмехнулся капитан Частухин. — Лучшие отбросы общества.
— Мы с Клавдией тогда вон там, в бараках жили…
— А я вот около того дерева двух барыг брал однажды…
— А мы, значит, как сожгли свалку, дома наши строить начали. С отцом твоим строили, царствие ему небесное…
— Он рассказывал…
— У меня картинка была — замечательная такая картинка! С гражданской её привёз. И всё на ней было уже нарисовано — и дома наши, и сквер этот. А называлось «Деревня будущего», понял? Мы прямо с этой картинки все шесть корпусов и скверик наш и слепили…
— А вон около той скамейки тётка одна любила прохаживаться — поперёк себя шире. Я её на всякий случай — в отделение. И по дороге всё понял. Приходим в дежурную часть, я ей и говорю: а ну расстегнись!.. Она пальто расстёгивает, а под ним ещё одно, и ещё, третье… А под пальто два костюма, четыре платья, и порток кружевных, стерва, десять штук на себя надела. Ребята наши милицейские в дежурной части со смеху на пол попадали, сроду такого не видели… Я ей говорю: мамаша, говорю, ну как же тебе не стыдно целый магазин на себе носить?
— Да-а, были у нас тут на Преображенке дела, — почесал в затылке Костя. — Я вот помню, когда строили мы наши дома — материалы у нас воровали. А как пришёл твой отец сторожем, так всё сразу кончилось. Талант у Евдокима-покойника был жуликов ловить. Ты, видать, весь в него пошёл, но только, конечно, не по дворницкой линии…
— И по дворницкой тоже, — улыбнулся Частухин. — Я у папаши своего обе линии сразу взял — и первую, и вторую. Я ведь, если хорошо разобраться, кто такой есть? И сторож, и дворник. Чистое, нужное — караулю, грязное — мету с дороги…
ЭПИЛОГ
До войны я жил на северо-восточной окраине Москвы, на Преображенской заставе.
Сейчас я живу на противоположной стороне города, на Юго-Западе.
Иногда по утрам я выхожу из своего дома на проспекте Вернадского, спускаюсь в метро и еду через всю Москву от одной конечной станции Сокольнического радиуса, «Юго-Западной», до другой конечной станции этого же радиуса, до «Преображенской площади».
Я еду из своей зрелости в свою юность. Я возвращаюсь в страну своего детства.