Шрифт:
Предисловие
Эту книгу я начинал и не мог завершить. В ней чего-то не хватало – или в начале, или в конце. Я знал, что должен ее написать, потому что то время может затеряться в хаосе настоящего, которое я так и не принял. Я пытался написать о городе, и о моем времени, но было непонятно, что все-таки я хочу сказать, чего было больше, а больше было о времени, о том времени, когда я был счастлив, и тогда я понял, что я не могу вернуться в свой город, потому что его нет. Его нет, потому что нет страны СССР со своим народом, и был уже другой народ. Мы ошибались, я уверен, что мы ошиблись, когда захотели стать другими. Мы потерялись, когда у нас не стало дома, куда бы мы могли вернуться.
Это книга о том, как мы впитывали
Немного истории города и его жителей
Город назывался Гюмри, он так называется и сейчас. Это был основной транспортный узел, откуда происходила переброска русских войск в западную Армению, которая освобождалась от турок в начале двадцатого века. Гюмри по-турецки означает «граница» – это символично, потому что, Россия, после революции потеряв всю западную Армению, оставила его уже приграничным городом для СССР.
Недолгое время город носил имя Александрополь, по имени жены Николая Первого Александры. Революция. В город хлынули беженцы с территории Турции. Каждый район представлял свои обычаи и свой язык. Ванские отличались скупостью, карсские, из г. Ани, руины которого видны с этой стороны границы… Жители Гюмри представляли из себя несколько десятков родов, традиции в семьях были патриархальные т.е., существовал регламент взаимоотношений между членами семьи, который был и в мое время. Новым жителям отказывали в невестах из их семей, а девушки сами меньше всего хотели попадать в их семьи. Роды назывались по какому-либо признаку, который отличал семью или род. Гюмри был городом ремесленников, поэтому каждый род носил название, в основном, от ремесла, но были и другие признаки. Это свойство, называть по основному признаку, которое отличает род или человека, возьмут на вооружение ленинаканцы.
Я запомнил род Эш (ишака) Гевора. Мне кажется, что именно этот род наиболее точно определяет беспощадность ленинаканцев к слабостям.
Ишак Гевора остановился и не хотел идти. Гевор слез с ишака и стал его уговаривать, вокруг собралась толпа, которая хотела узнать, о чем он беседует с ослом. Защитники животных могли бы поставить ему памятник. Поняв, в чем дело, один из толпы пнул ишака и он пошел, и с тех пор, когда ленинаканцы говорят, что они гюмрийские, то им задают вопрос: «А из какого ты рода?» Еще один пример, который, как мне кажется, наиболее точно показывает разницу между патриархальным укладом и новым временем: моя пробабушка приехала в Ленинакан из Ахалкалаки. Она закончила гимназию в Тбилиси, была грамотна, знала чистописание и вышла замуж в 18 лет. Мой прадед часто говорил, что она засиделась в девках, и он спас ее, женившись на ней.
Она переехала в Ленинакан. Город с его жителями, грубостью, весельем и комсомолом показался ей адом. Когда началась война, к ней пришли и сказали: хаджи Ашхен, Гитлер начал войну. Она спросила: «Он, наверно, из Ленинакана?» Наивность и чистота ахалкалакцев сохранилась до сих пор. Ее сына вызвали на сборы. Команды давались на армянском языке. Он только женился. Он только женился, и она была редкой красавицей. С уютной теплой постели его увели в казарму. Грязный, заспанный, наверно, голодный, он больше всего хотел домой, к маме и молодой жене. По-армянски команда «вольно» переводится как «свободен» (азат). Вечером после занятий, услышав команду «свободен», он поставил ружье и пошел домой, чтобы утром вернуться. Мать накормила его, уложила, а сама стала стирать гимнастерку, чтобы к утру она была бы сухой. Но не успела, ночью к ним пришли и забрали его как дезертира. Он надел мокрую гимнастерку. С тоской посмотрел на жену на все то, что он так любил и чего у него уже не будет. Его увели, и больше о нем никто не слышал, а красавица-жена через два года ушла с русским офицером.
Бабушка в Ахалкалаки имела баню. В баню собирались и шли семьями на весь день. Мужчины разговаривали о делах, а женщины сплетничали и говорили о женщинах, здесь совершались сделки, сюда приводились невесты, чтобы родные жениха могли оценить натуральность объекта, которая должна была войти к ним в дом. Баню реквизировали. Прадед остался работать там истопником, но он болел и скоро умер. У нее не стало брата и мужа. Дочь была в Ленинакане, а сын в Тбилиси, и она переехала к дочери. Она не могла забыть то время, когда все были вместе и все были счастливы, поэтому она часто вспоминала царя. Она молилась за царя.
Мой дядя пошел в школу. На первом занятии он блеснул детским максимализмом, когда учительница начала описывать прошлую и нынешнюю жизнь, и во главе – плохого царя и нового хорошего вождя, дядя встал и запротестовал, сказав, что их царь, может быть, и плохой, но бабушкин царь был очень хороший. Бабушку вызвали в школу. Ей повезло, потому что ее сына знал лично Л. Берия, и ее оставили в покое.
Центр города находился как бы в углублении и назывался вар (вниз). Когда тебя спрашивали, куда ты идешь, ты говорил вар, т.е. – на площадь. Мне было лет семь, с бабушкой мы отдыхали в Москве. В метро мы познакомились с туристами из США, армянами. Одна очень древняя бабушка в брюках, это я хорошо помню, потому что наши бабушки и тетушки не ходили в брюках, спросила меня: «Ленинаканцы еще ходят вниз?» От площади расходились дома. Они были построены из черного туфа. На многих домах были фронтоны с поразительной резьбой на камне.
В Ленинакане появились машины, но еще ходили фаэтоны. Они были и в мое время. Они оставались долго, пока не умер последний фаэтонщик. Они стояли у рынка вместе с такси. Они стоили столько же сколько, сколько и такси, и мы с тетей один раз поехали домой на фаэтоне.
От площади наверх был разбит парк имени Горького, этот парк был еще до Горького, но я помню его как парк имени Горького. Наверху была площадка с эстрадой, где по субботам и воскресеньям играла духовая музыка. На этой площадке раньше отдыхали офицеры, советники и купцы. Ремесленники слушали, в основном, грустную музыку и заказывали дудукчи. Один из них играл мелодию, а двое или еще один создавали как бы звуковой фон – это трио называлась даста, а те кто создавали фон – держатели дама. По субботам они заказывали фаэтон, брали вино и выезжали за город, и брали с собой дудукчи. Они говорили в основном о дружбе и о семье. Семья – это было все, для чего они работали и жили, пока не пришла революция. Кроме оркестров, которые начали заводить почти все организации, нужна была и другая музыка, потому что вырастало новое поколение, которое вместе с весной революции запустило в свое сердце и весну любви. Там, где ты заказывал музыку для грусти – дудук – появился аккордеон, певцы, и местные поэты начали создавать песни о любви, и ленинаканцы начали сходить с ума, потому что пустили к себе любовь и поэзию. Любовь и поэзия требовали музу. Музой, кроме официальных ценностей революции, могла быть только женщина. Красивых женщин было немного, если не сказать, что их было мало и все были в них влюблены, а так как они не могли выразить это, потому что любовь душила их и они могли только мычать или стонать, то они шли в центр, который назывался центром «Рабочего искусства». Они заказывали музыку и отправляли группу с певцом, чтобы они выразили его чувство под балконом или окном любимой. У ленинаканцев свой диалект, он жесткий и грубоватый, по сравнению с литературным армянским языком, не говоря уже о диалектах южных районов Армении или армян, проживающих за границей.
По-ленинакански центр назывался «Рабиз», получив зарплату, и выжатый любовью, он решался пойти туда.
– Здравствуйте, – несмело говорил он, входя в дверь.
В маленьком помещении всегда сидели несколько бригад на все случаи жизни. Здесь были дудукчи, которых, в основном, приглашали на панихиды и на похороны. Аккордеонисты, барабанщики, кларнетисты и певцы для свадеб, крестин, и для романсов. Смотря на него, они уже понимали, чей он клиент. Старший подзывал его:
– Иди сюда, сынок. Скажи, что хочешь.
– Люблю (сиремга), – отвечал он. – Так люблю, что схожу с ума, а она об этом не знает, хочу, чтобы вы спели у ее окон, чтобы она узнала, как я ее люблю.
– Кто она?
– Ее зовут Анаид, дочь уста (мастера) Волода, кузнеца.
– Хорошо, сынок, сейчас как раз свободна лучшая группа (даста). Ты сколько песен хочешь, чтобы они спели?
– Не знаю, а сколько стоит одна песня?
– Сколько ты получаешь, сынок?
– Шестьдесят рублей.
– Сколько ты можешь дать?
– Я все могу отдать.