Я любил тебя больше
Шрифт:
…
В такие дни
Он спросил ее: «Ты хочешь, чтобы я вены себе вскрыл?»
Она ответила: «Давай вскрывай».
— Вот прямо сейчас и вскрою, если ты так хочешь.
— Давай-давай, вскрывай.
— И ты будешь так просто смотреть?
— Да, буду смотреть. Интересно.
— Так вот, не дождетесь!
Перед ним стояла только она, он же, распаляясь, обращался к воображаемой толпе. Она вообще-то любила, когда он так начинал: «Вы все меня осуждаете…»
С ним она был знакома сравнительно недолго, месяца три. Встретила же его в трамвае, когда пыталась купить талончик. Он всучил ей пробитый, нацарапав на нем свои телефон и имя.
Все ее поклонники почему-то оказывались более или мене
Разговор же их происходил на углу Невского и Маяковской, когда он, уже довольно нетрезвый, уговаривал ее пойти в какую-то компанию, а она упорно отказывалась.
Странно, но она находила какое-то особое удовольствие от общения с ним во время его запоев. Помимо того, что он пугал прохожих, в такие дни он становился открытым и щемящее трогательным. И как ей казалось, он начинал больше любить ее.
Он без конца звонил ей, читал стихи, плакал в трубку, звал ее, назначал свидания. Она приходила, а он, будучи в полубреду, путал или забывал место и время встречи и не являлся.
Так один раз они договорились встретиться около его дома. Прождав полчаса, она решила сама подняться в квартиру. Открыла его мать и сразу резко спросила: «Зачем вам это нужно?» Потом распахнула дверь в комнату: «Вот. Вы только полюбуйтесь!» Она полюбовалась, и ей почему-то стало смешно. Она даже хотела сказать, что это похоже на сцену из фильма «Бриллиантовая рука». Мать его посмотрела на нее с недоумением. И вдруг сказала: «В любовь я не верю».
В такие дни она, сидя дома, терзалась, представляя его барахтающимся в трясине, и, будучи девушкой сострадательной, готова была бросить всё и бежать к нему. Спасать.
А так ей было приятно его безумие. Оно ей льстило. Правда, ей не нравилось, что в такое состояние он приходил только с помощью алкоголя.
Но вот отступало похмелье, он опять был самоуверенным и остроумным, без всякого трагизма, и на ее постоянный вопрос отвечал утвердительно-снисходительно.
Скоро он уезжает. Далеко и навсегда. Она будет грустить без него. А пока он не уехал, она звонит ему по вечерам и шепотом рассказывает, как именно она не одета…
Как видит читатель, в этом рассказе я предстаю неврастеничным, вечно пьяным (в лучшем случае, полупьяным) монстром. Впрочем, в пьянстве отчасти симпатичным.
Что же, почти всё тут правда. Неправда лишь в одной фразе — грустить «без него» она уже не будет.
А вообще, эти две странички, написанные крупным, немного наивным почерком, синей пастой, говорят больше об этой любви, становившейся со временем все более надрывной и обреченной, чем если бы о ней был выдан увесистый «кирпич», столь почитаемый нынешними издателями. Быть может, мне и добавлять-то уже ничего не надо. И тем не менее…
Кроме рассказа, на свет появился рисунок двух сидящих рядом замечательных кошек, выполненный красным карандашом.
Слева — недоумевающе уставившийся в какую-то точку пространства, несколько ошарашенный крупный котяра с «эрегированными» (ее выражение) ушками. Справа — изящная, самодовольно улыбающаяся кошечка (собственную улыбку она ухватила прекрасно, да и вообще портретное сходство с нею несомненно). Подпись под котом гласит: «Это, Миша, ты». Под кошечкой: «А это я».
Если бумажку перевернуть на другую сторону, то можно обнаружить, что это выписка из истории болезни № 16794 Горбольницы № 15 Федотовой Ирины Михайловны, 22-х лет.
Диагноз: начинавшийся выкидыш 7/8 недель беременности. Когда я спросил, не могла что ли она найти другой листок бумаги, то получил ответ с ухмылочкой: «Будешь меня помнить!» И оказалась права.
Итак, два слова, как и было обещано, о том, что нынче именуется экстремальным сексом. Вот случай из семидесятых годов.
Когда-то раз я шел откуда-то и куда-то в призрачной тишине белой ночи. Район был новым, окраинным. Спальным. Но, видимо, спалось
В телефонной будке стояли двое. Низенький пузан в шляпе, расстегнутом плаще, полурастегнутой нейлоновой белой рубашке и галстуке набок. В руке портфель. Напротив, лицом нему, чуть согнув ноги в коленях, располагалась крепкотелая молодая деваха пэтэушного типа (учащейся этого заведения она и оказалась). Парочка настолько вошла в раж, что допустимая амплитуда их фрикций превысила тесные габариты помещения, где им довелось осуществлять чувство. И они колотили своими яростными задницами о стеклянные стенки будки. Как уже догадался сметливый читатель, трах шел встояка.
Полюбовники как раз заканчивали и нисколько не смутились моим появлением.
Мужичок, завершив дело, подзастегнулся, вышел из будки и представился Петровичем. Оказался на редкость общительным. Он руководил строительной практикой группы отделочниц. «Вот и Валька из этой группы, — кивнул он на свою недавнюю партнершу. Валька была выше своего наставника на полголовы.
„А вообще, — его вдруг осенило, и он обратился к отделочнице, — зря мы Светку отпустили. Сгоняй-ка за ней, а если закемарила уже, разбуди. Скажи, выпить еще появилось. У тебя ведь есть? (это ко мне). Нету? Ничего, добудем. Главное, телку тебе высвистать. Общежитие-то их — вот оно!“
Я тогда, помнится, от продолжения знакомства и от Светки отказался. Теперь сожалею об этом. Вышла бы заспанная теплая Светка с арбузными грудями, родом из-под Пскова-Новгорода. И чего я в молодости всё так выламывался?…
Мы с Ирой занимались любовь в парке неподалеку от моего дома — средь бела дня. Укрывались подстилкой для загорания и занимались. В ее лаборатории — по окончании рабочего дня, но при незапертой двери. Среди колбочек, пробирочек, змеевиков и прочих приспособлений ее остекленевшей науки. Но самый важный эпизод принадлежит другому замечательному месту. И тут линия экстремального секса сходится с линией Набокова.
Большая Морская, 47. Дом, в котором он провел детство и которым грезил в эмиграции. Когда некий доброхот в 60-х годах передал ему фотографию современного вида здания, он сетовал — зачем насадили перед фасадом эти нелепые чахлые тополёчки.
… Она сидела рядом со мной на вечере поэзии — время от времени я таскал ее на подобные мероприятия. В этом городе всегда было полно стихотворческого гумуса, но, к сожалению, порождает он всё более чахлые, хотя и всё более амбициозно-цепкие гибриды.
Я украдкой любовался ею: свитерочек, джинсики, сидит прогнув спинку, на лице — чуть насмешливое выражение, столь для нее характерное.
Едва дождавшись перерыва, мы сбежали. Стояла середина марта, снег в центре города был уже сероватым, слежавшимся, испещренным собачьей и человечьей мочой („заплаканный“ Анненского тут никак не подходит). Мы шли, держались за руки, и я определенно чувствовал, как ток в этой цепи бурно нарастает по амплитуде и частоте. Тут мы поравнялись с домом Набокова, и бросок атомов, который, согласно учению античного материалиста, и есть шальная мысль, ударил мне в голову.
Дело в том, что еще год назад редакция еженедельника, в котором я трудился, занимала здесь две комнатенки первого этажа. Второй и третий этажи оккупировал недавно образовавшийся под эгидой горсовета (как собственный рупор оного) газетный монстр, поименованный „Невское время“. Название, если вдуматься, нелепо до крайности — ну, нет такого времени — „невского“. Пиво есть, а времени нет.
На первом этаже с нами соседствовали разношерстные организации: дирекция каких-то „книжных выставок“ (в Петербурге с грехом пополам проводится одна в год), редакция издания, печатавшего исключительно документы, исторгнутые мэрией. Но главное — как зародыш грядущего музея имелся мемориальный зальчик семейства Набоковых с фотографиями петербургского периода. Вот и сам герой: длинная шея, стоячий воротничок, надменно-птичий взгляд… Этакий юный англоман.