Я, Мона Лиза
Шрифт:
— Мадонну Лукрецию нельзя трогать — это может ей навредить, — возмутилась я.
Фра Доменико молча меня выслушал, после чего спокойно и решительно отвел руки Дзалуммы и, обхватив маму за талию, легко поднял, заставив рабыню отпрянуть. Напрасно я старалась поддерживать голову мамы, когда ее подняли с моих колен. Доменико лишь слегка поморщился от ударов, перекидывая маму на плечо, словно мешок с мукой. Мама продолжала бить его руками и ногами, а он, казалось, ничего не чувствовал.
— Постой! — закричала Дзалумма монаху. Вид у нее был не лучше, чем у хозяйки: шарф под головным
— Оставьте ее в покое! — кричала я на фра Доменико.
Я попыталась встать, но зеваки вокруг стояли на моей юбке, и я снова упала.
— Дайте ей подняться! — раздался повелительный мужской голос у меня над головой.
Люди разошлись в стороны, хотя свободного места не было. Чья-то сильная рука обхватила мое запястье и рывком подняла меня с пола. Я выпрямилась и, охнув, уставилась в глаза незнакомцу — высокому худому мужчине, одетому, как одевалась знать. Это был один из двенадцати советников, избираемых раз в два месяца в помощь восьми приорам. Он как-то странно смотрел на меня, словно узнал, хотя прежде мы никогда не встречались.
Я сразу отпрянула от него и последовала за несгибаемым Доменико, который с легкостью проходил сквозь толпу. Позабыв о том, что находится в Божьем храме, отец семенил за монахом, требуя, чтобы тот осторожнее обращался с мадонной Лукрецией.
Напарник Доменико, фра Марчиано, предложил нам с Дзалуммой опереться на его руку. Разъяренная Дзалумма молча отвергла помощь, хотя заметно прихрамывала. Я тоже отвела в сторону его руку. Но фра Марчиано по-прежнему излучал доброту и заботу. Тщедушный лысеющий старичок смотрел на нас с искренней нежностью.
— Будьте уверены, — сказал он нам, — женщина находится в руках самого Господа, а уж Он не допустит, чтобы с ней случилась беда.
Я ничего не ответила, а продолжала идти молча, как и остальные, за фра Доменико, который нес на плече свою ношу. Наконец мы оказались у ризницы.
В этой маленькой комнатушке было гораздо холоднее, чем в соборе, согретом сотней тел; здесь изо рта вырывался пар. Фра Доменико отнес маму к узкому деревянному столу, который мой отец успел накрыть мягким меховым плащом, — больше положить ее было некуда. Как только монах опустил ее на стол, отец оттолкнул его с такой горячностью, что я даже перепугалась. Оба мужчины, тяжело дыша, обменялись взглядами, в которых горела настоящая ненависть; я подумала, что еще немного — и они затеют драку.
Но тут Доменико заморгал, потупился, повернулся и тяжело зашагал прочь. Фра Марчиано оставался с нами — видимо, надеялся, что может еще нам помочь.
Пока мы шли в ризницу, приступ у мамы прошел. Теперь она лежала неподвижная и обмякшая, а отец снял свою алую накидку и укрыл маму. Граф Пико опустил руку на его плечо. Отец попытался ее сбросить.
— Как мог Господь допустить такое? — с горечью спросил он. — И почему фра Джироламо поручил ее заботам этого зверя?
Пико заговорил тихо, но тон его был до странности суров.
— Фра Доменико всегда рядом с фра Джироламо, ты сам знаешь, Антонио. Вероятно, Господь позволил мадонне Лукреции испытать такое унижение, с тем, чтобы потом Он мог поднять ее еще выше. Ее исцеление явится чудесным откровением для всех. Верь, Господь велик. Не для того он привел нас в такую даль, чтобы разочаровывать.
— Молюсь, чтобы это было так, — ответил отец, закрыв глаза руками. — Невыносимо видеть ее такой. Когда она узнает о том, что случилось… то не вынесет стыда.
Он опустил руки и уставился на спящую маму — ее бледное лицо, казалось, было отлито из воска, но забрызганного темнеющей кровью. Очень нежно он отвел с ее лба растрепанный локон; тут я случайно взглянула на Дзалумму, стоявшую напротив отца, и меня поразило, с какой нескрываемой ненавистью она на него смотрела. Так рабыням смотреть не полагалось, но я все поняла. Она любила мою маму как сестру и с тем же пылом презирала отца. До этой минуты, однако, ей удавалось скрывать свои чувства.
Я встревожилась. Только совсем недавно я перестала терзаться мыслями о причинах маминой болезни. Рассказ Дзалуммы о брате и о травме, которую он получил, убедил меня, что причина маминых приступов была естественной. Теперь же, после ее ужасающих слов в присутствии Савонаролы, я больше не была в этом уверена. Неужели такая набожная и нежная душа, как у мамы, могла попасть во власть дьявола?
Добрых четверть часа наша несчастная компания прождала в нетопленой ризнице. Я плотно завернулась в плащ, но не согрелась. Испарина, покрывшая меня от предыдущих усилий, теперь проморозила насквозь. Дыхание превращалось в пар и оседало инеем на шерстяном воротнике. Бедняжка мама, впавшая в забытье, дрожала от холода, несмотря на отцовскую накидку и меховой плащ, на котором лежала.
Наконец со скрипом открылась тяжелая дверь, мы обернулись. На пороге стоял Савонарола. Оттого что рядом с ним возвышался фра Доменико, он казался еще меньше, чем за кафедрой.
Отец шагнул к маме и опустил ладонь на ее руку. Лицо его было суровым, и, заговорив с Савонаролой, он не сводил взгляда с фра Доменико.
— Здесь он не нужен. — Он указал подбородком на здоровяка.
— Он моя правая рука, — ответил фра Джироламо. — Если он не переступит порог, я тоже этого не сделаю.
Отец заморгал и потупился, признавая поражение. Оба монаха вошли в ризницу, Доменико глядел настороженно.
За их спинами в открытых дверях показался рыжеволосый рябой священник из Дуомо.
— Сам Господь прислал вас во Флоренцию, фра Джироламо! — воскликнул он, сияя лучезарной улыбкой. — Каждый день благодаря вам все больше грешников приходят к покаянию. Вы истинное спасение этого города!
Фра Джироламо постарался не поддаться льстивым речам. Его лицо и взгляд слегка изменились в искренней попытке сохранить смирение, и все же было видно, что слова рыжего священника доставили ему удовольствие.
— Это Господь спасет Флоренцию, не я, — возразил он высоким, писклявым голосом. — Проявляй свою преданность Господу, а не простому смертному. — Он помолчал, а затем продолжил более твердо: — Теперь мне предстоит другое дело.