Я побит – начну сначала! Дневники
Шрифт:
В начале века Освальд Шпенглер написал книгу «Закат Европы». На основании исторических, философских и культурологических исследований автор доказывал, что «цивилизация – это конец культуры». Книга стала бестселлером начала века, но встретила многочисленные возражения. И действительно, XX век набирал обороты, и победная научно-техническая революция не вызывала сомнений. Открытия следовали за открытиями, атом был расщеплен, появился компьютер. Юрий Гагарин взлетел в космос, американцы высадились на Луне, создана виртуальная реальность, наступила эпоха информатики – какой уж тут закат! Однако в полемике конца века, с приходом новых реальностей и устоявшейся моды на идеи апокалипсиса фигура О. Шпенглера возникает снова. Закат культуры стал фактом. Он почти признан.
Без
Прочел интервью с гениальным американским писателем, Куртом Воннегутом:
– Сколько читающих в США? – спрашивает журналист.
– Не хочу плохо говорить о своей стране, – отвечает Курт Воннегут.
Крушение культуры произошло в сегодняшней России разом, обвалом – вокруг стенания, растерянность, крики о помощи. И то правда: культурная традиция – существо российской цивилизации, оттого коммунисты и апеллировали к культурным ценностям, объявляя себя единственно законными наследниками мировой культуры. Но факт остается фактом: идеология не заменяет культуру и в конечном итоге уничтожает ее.
Из дневника
«Самая страшная тирания – это тирания идеи», – пишет Виктор Гюго. Однако в жизни великих идей и заблуждений торжествует определенная закономерность: даже победив, любая, пусть прекрасная идея со временем неумолимо опошляется и приходит чуть ли не к своей противоположности. Тут, с моей точки зрения, нет исключений ни для идеи социализма, ни для идеи демократии, хотя эти идеи для меня вовсе не равнозначны.
«Вы верите в будущее?» – спрашивает героиня пьесы М. Львовского «Друг детства» у молодого физика. И тот отвечает: «Конечно, верю; только надо знать, что самое светлое будущее со временем становится проклятым прошлым».
Пошлость, как сказано и написано не раз, – особое явление. Многие утверждают, что она – главный признак и суть мещанства, его земля обетованная, почва, где он живет и размножается. Мещанин в старой России сословное определение, но со временем оно потеряло первоначальный смысл и стало определять определенную психологию и даже мировоззрение.
Из дневника
Когда с презрением говоришь о мещанстве, надо быть осмотрительней. Михаил Григорьевич (Львовский), прочитав мою статью о моде, упрекнул за резкость высказываний о мещанстве: «Зачем так темпераментно? Среди этих людей много и близких и не таких уж дурных людей. Может быть, твои родственники и друзья». Он прав. Не надо тыкать в мещанина пальцем, а то ненароком ткнешь в самого себя!
Где-то в дневниках у меня была формула мещанства: «Это мир, где икона становится вещью, а вещь – иконой». Довольно узкое определение – дело не только в вещизме. Мещанство – это общая убогость и бедность духа. Она, как перхоть, есть почти у любого. Механизм мещанства – система опошления всего и вся: бережливость становится жадностью, осторожность – трусостью; в области чувств то же – не страдает, а нервничает, вместо гнева – злоба. Порок не важен – главное, чтобы о нем никто не знал. Не надо быть – важно выглядеть. Но все это жизнь, и с кем не бывает. Как говорилось: «Бросьте в меня камень».
А. Герцен написал очень точно: «Снизу все естественно, как к благополучию, тянется к мещанству, сверху все падает в него по невозможности удержаться. В этой среде Альмавива равен Фигаро». И мещанин часто интеллигентствует, а интеллигент не реже впадает в мещанство «по невозможности удержаться».
Нынешняя цивилизация, все более обеспечивающая мир потребления и благополучия, привела мещанина к власти. Ему теперь подавай Микеланджело над сервантом, полные собрания сочинений для дизайна и должность. Не знаю, в какой мере мы были страной победившего социализма, но государством победившего мещанина мы были наверняка. Правда, доведение чувства мещанина до чувства национальной гордости характерно не только для нашей страны. Это основа всяческого шовинизма, национализма и преклонения перед властью.
Лют российский мещанин, лют, страшен и смешон. Помните старый классический фильм по чеховской «Свадьбе» с Гариным, Марецкой, Мартинсоном, Раневской, Грибовым и Абдуловым? Вот она чеховская «пошлость пошлого человека». Но российская духовность, мировоззрение, культура насквозь пронизаны антимещанством. В этом их особенность и уникальность. В крушении культуры мещанин тоже сыграл свою немалую роль. XX век заканчивается тоской о будущем культуры как основы человеческой жизни. Все-таки – «В начале было слово».
IV. Единое пространство культуры
Мы часто путаем историю народа с историей правительств и государственных устройств, а это вовсе не одно и то же, и даже не параллельные линии. Политические условия очень важны – они климат. Может ударить такой мороз, что все вымерзнет, может стоять такая жара, что все сгорит. Но цветы растут под солнцем и земля их мать, а не партия и правительство. Мир живет в едином историческом и культурном пространстве, у развития культуры свои законы, она проходит через свои этапы.
Из дневника
Современный актер существует в символической труппе, где слева Иннокентий Смоктуновский, а справа Дастин Хоффман; с одной стороны Михаил Ульянов, а с другой – Спенсер Треси. Только просто сыграть роль мало – нужно участвовать в общем процессе. Как мало мы видим! Нужны просмотры, фестивали – нужна система ориентации, да вот не всяк входит в нее.
Как бы ни был прочен железный занавес, за которым мы прожили много десятилетий, российская культура развивалась в принципе по тому же сценарию, что и культура всего мира. Герои киноснов Голливуда – стройные красавцы, крепкие парни, веселые обаятельные простаки с белозубой улыбкой, честные, чистые и обязательно благородные стали кумирами миллионов. При этом на экране в советской России за железным занавесом царили собственно те же идеальные ребята: тот же крепкий парень, белозубый и ясноглазый Николай Крючков, стройные красавцы, один краше другого – Столяров, Переверзев, Абрикосов… А улыбка Петра Алейникова и его пробивное обаяние могут служить эталоном в мировом кино. Разница, конечно, была: американские ребята иногда могли надеть фрак – наши чаще ходили в телогрейках; фрак для наших ребят как правило, был одеждой отрицательного героя. В Голливуде лирические сцены разыгрывались на террасах среди мрамора богатых вилл, у нас – в любви признавались на балконах среди мрамора грандиозных дворцов культуры – даже антураж находился чуть ли не в рифмованном созвучии. Там блистательные танцоры били сногсшибательный степ, у нас – Петр Алейников танцевал «Здравствуй, милая моя, я тебя заждался» – и пусть танцором нашего Ваню Курского, как звали зрители Петра Алейникова, не назовешь, но пластика приблатненного паренька из тракторной бригады была столь узнаваемой и точной, что, право, не скажешь, что более ценно. Музыкальная стихия американского кино абсолютно рифмуется со стихией музыкальных фильмов А. Александрова и его героев – Л. Утесов в «Веселых ребятах» и Л. Орлова в «Цирке» и «Волге-Волге» – ветви одного дерева мирового кино. А Иван Пырьев создал советский мюзикл «Свинарка и пастух», где русская музыкальная стихия раскрылась столь органично, что и в голову не придет, что мюзикл чисто американский жанр.
По сути не так уж и важно, где фильмов было больше и где они были лучше, несомненно лишь одно – все мировое кино вышло из единой колыбели, и при всем разнообразии путей и уровне достижений великого итальянского, французского, американского или русского кинематографа – все прошли определенные этапы.
И когда я с удивлением увидел в роли героя-любовника Бурвиля с кривым носом и очень небольшими глазками, я даже не подозревал, что очень скоро (лет через пять) и у нас произойдет то же самое. После красавцев и абсолютных героев, после почти пятнадцатилетнего лидерства уникально обаятельного Алексея Баталова и взошедшей звезды И. Смоктуновского, вдруг, как грибы после дождичка, в ролях вторых и первых героев появились всякие Михаилы Кононовы, Инны Чуриковы, Роланы Быковы… Как и во всем мировом кино, произошла демократизация героя. У нас она была принята за дегероизацию и две мои роли попали «на полку», одна на 17 лет, другая на 21 год: «Проверка на дорогах» и «Комиссар».