Я призываю к ненависти (статьи)
Шрифт:
Мчимся в темноте с погашенными фарами. Большое зарево на горизонте отражается впереди за черными кустами: здесь речонка и деревянный мост. Сбавляем ход. Слышим окрик по-немецки. У нас - оружие и гранаты наготове, сидим молча. Приближаются две неясные фигуры часовых. Один остановился, другой подошел к кабинке и вглядывается, прижал нос к стеклу, - встретились мы с ним глазами... Вдруг он мне закивал, закивал и - шепотом - ломано по-русски: Рус, мост не ехай, там стреляйт фашист...
Километров пять ехали мы по лугу вдоль берега реки, слушая, как кричат лягушки. Выбрались на дорогу и опять видим синие огоньки, слышим лязг железа, идут танки и передний от нас в тридцати шагах.
Ложись, - говорю бойцам, - чтобы хвост ни у кого наружу не торчал.
Свернули мы к обочине дороги и почтительно, не спеша, едем, пропуская тяжелые черные танки с белым кругом и свастикой, как глаз. Фашисты предполагают, что, например, череп и кости у них в петлицах, черные танки, воющие бомбы должны наводить панический ужас на врага. Может быть, им виднее. Некоторые дикари надевают на войну маски с клыками и рогами, - тоже, говорят, страшно...
За танками шли зенитки, цистерны, грузовики. Вижу, - попали в кашу, и нам тут беды не миновать, надо выбиваться на другую дорогу. Но как повернуть? Повернешься - сейчас же вызовешь подозрение.
Справа от дороги показалась березовая аллея. Шмельков сразу сообразил, в чем тут дело, свернул в аллею, замелькали в глазах белые стволы, и мы прямехонько вкатились на двор совхоза, к гаражу.
Шмельков с ходу развернул машину и начал подавать ее задом, будто бы для заправки. Несколько немецких солдат подбежали отворять двери гаража. Вот и хорошо, что Гитлер не учил их думать и скоро соображать. Шмельков, а за ним наша вторая машина, развернувшись, погасили огни и полным ходом дунули обратно в березовую аллею. Позади начали кричать, стрелять, но мы уже выехали на дорогу, где все еще шла автоколонна, и с полным правом, как люди, только что заправившиеся бензином, перегнали танки и свернули в высокую рожь.
На рассвете доехали до лесочка, и тут у нас кончилось горючее. Мы укрыли грузовики и стали закусывать. Вдруг, Петров зажал сухарь в зубах и поворачивает голову, вскочил, кинулся в папоротники, - там что-то пискнуло, и он тащит за руку мальчишку лет девяти, стриженого, тупоносого, со злыми глазами.
– Ну чего ты? Видишь - я свой, пусти, - говорит мальчик, - я же думал, это фашисты...
– Ты чего тут делаешь, постреленок?
– Я разведчик. Мы с дедом Оксеном работаем... Оказалось, этот мальчишка и еще пятеро таких же с черными пятками остались на хуторе с восьмидесятилетним дедом Оксеном. Мужчины, женщины с малыми детьми и скотом ушли в лесное болото и оттуда начали партизанить. Штаб был на хуторе у деда Оксена. Шестеро его мальчиков целый день шныряли по окрестностям, не боялись даже подходить к немцам, - будто бы, сопя носом поклянчить сухарика, - все видели, все узнавали и к вечеру сведения относили к деду на хутор. Ночью туда пробирались партизаны, и дед раздавал им работу: в таком-то месте расположился штаб, - его надо уничтожить, в такое-то место подвезли бензин, там подошел танковый взвод, который требуется подорвать.
Мальчишка оказался очень смышленный. Покуда солнце не встало, он нас повел на другой конец леса, - полз, чертенок, как ящерица, в папоротнике, мы за ним едва поспевали. Там на опушке стояли заправочные цистерны и пять истребителей.
С этим делом мы справились без большого труда. Когда грохнули выстрелы моих снайперов, и дозорные немцы, шагавшие, чтобы не задремать, около своих окопчиков, повалились носом в землю, мы выскочили из папоротника.
– Ура! Этот крик тяжело действует на немецкие нервы, не то что воющие бомбы. Повысыпали фашисты из земли, из щелей, - кто руки сразу вверх, кто, как чумной, крутится, стреляя из автомата. 'Одного летчика вытащили за парашютные ремни прямо из истребителя. Свидетелей этого дела не оставили. Подожгли цистерны и самолеты и вернулись в лес. Мальчишка нам говорит: Я побегу, прощайте. Скажу деду, а то он на этот аэродром собирался послать большую партию...
Здесь мы провели весь день. Слышали, как проехали танки и прочесали пулеметами лес, но мы были хорошо укрыты. Решили ночью пробираться вдоль Двины, ища слабого места. У фашистов сплошного фронта нет: они наступают, очертя голову, узкими клиньями, и если у тебя котелок варит, всегда можно проскочить.
Ночью пошли развернутым фронтом, с пулеметами на флангах. Вдалеке пылал город Д., по всему городу пламя выбивало под самые тучи. Фашисты любят такие иллюминации много больше, чем ходить в кино; вокруг горящего города бьют с самолетов по бегущим, загоняя детей, женщин, стариков обратно в огонь.
Ну, ладно... Мы были так злы, - сами искали, с кем бы сцепиться. Остановили легковую машину с тремя офицерами и перед смертью заставили их повернуть морды на город Д., чтобы зрелище это показалось им менее занимательным, чем кино. Порезали много' проводов связи. Напали на колонну в двенадцать цистерн, перебили прислугу, выпустили и подожгли бензин, и сами не были рады: очень яркое получилось освещение. Выследили три танка на медленном ходу и пожалели, что нет у нас с собой бутылок с горючим. Все-таки Петров и двое красноармейцев-гранатометчиков, взяв у товарищей побольше гранат, забежали вперед, притаились в обочине дороги и бросили связки гранат - каждый под свой танк. Передний встал на дыбы, два другие, подорванные, только и смогли, что палить кругом в темноту.
Так шли всю ночь полями, перелесками и добрались до хутора, где немцы, видимо, еще не появлялись. В одном, другом домишке ставни закрыты, на дворе ни воробья; вдруг, на одной хатенке, на соломенной крыше запел петух на зеленый рассвет. Видим - у крыльца стоит низенький лысый старик и сухонькая старушка и ждут смерти,
Старик, - говорит она, - да никак это наши... И давай нас крестить и каждого целовать. А нам - не со старушкой целоваться, мы - голодные. Старик принес каравай и стал резать, раздавать ломти, а старушечка - мазать их медом, с приговором: Кушайте, родные, кушайте, заступники...
Дневать на хуторе было неудобно. Старик обулся, надел баранью шапку; и повел нас лесными болотами на деревню, где помещался у них партизанский лазарет. К нам сбежалась вся деревня, женщины повели нас по избам. Обижать добрых людей не хотелось, пришлось подчиниться: дорожный человек костоват и черен, по старому обычаю его надо помыть, накормить и обласкать. Женщины сами нас разули, у кого ноги были стерты - вымыли их, дали чистые портяночки и давай угощать всем, что у кого было в печи.
Петров, - гляжу, - опять размяк, в глазах мгла и влага... Крестьяне сильно нас уговаривали, чтобы остаться с ними партизанить... И нам этого хотелось... Но - долг службы...
Лейтенант Жабин легким движением приподнялся... Воздух!
– скомандовал он. В траве, между ореховыми кустами сейчас же началось движение. В небе, на большой высоте обозначились пять фашистских бомбардировщиков. Не прошло и трех минут, после того, как пункт связи сообщил о них на аэродром, - появилось звено наших истребителей. Как натянутые струны - грозно и сильно - пели они, круто поднимаясь к строю бомбардировщиков... И фашистские тяжелые машины, блеснув крыльями, начали поворачивать. Но было поздно... С выцветшего неба донеслась слабая трескотня пулеметных очередей. Истребители настигали. Один из бомбардировщиков качнулся, клюнул носом и пошел вниз, за ним потянулась полоса дыма...