Я просто хотел сказать
Шрифт:
9
Это случилось на шестом или восьмом витке. Однажды ночью ему показалось, что часы стучат слишком часто и, подумав, он решил, что слышит тиканье двух часов, попадающих в интервалы, но услышал биение пульса и убедился, что пульс идет еще чаще. Он встал и чихнул: пыль по ночам оседала быстрее. Потом прислушался к тихому шелесту зеркал, с которых облетало быстро усыхающее время – ему не нравился этот звук. Было совсем темно и зеркала спали, ничего не отражая, кроме глубин. Но одно зеркало видело сны, слабо светящиеся неоново-зеленым и желтым. Воеводин подошел и увидел своих детей, в количестве трех. Он протянул две руки – и дети протянули навстречу шесть. Его губ коснулась улыбка – и три таких же порхнули за стекло; но тут зеркало проснулось и повернулось к Воеводину спиной.
Воеводин включил лампу и достал семейную фотографию, окаменевшую, как спиральный аммонит. Фотография шелестела, быстро усыхающее время облетало и с нее тоже, ненадолго застревая на уголках.
10
Однажды он начал работу и двери действительно открылись, одна за одной, одна за одной. Воеводин был настолько полон радостных предчувствий, что заранее разводил руки для объятий, роняя при этом отбойный молоток. Но войдя в последнюю дверь, на месте женщины и детей, он встретил совсем уж чужих существ, почти нечеловеческого облика, и явно нечеловеческого образа мыслей.
Оказывается, Воеводин забыл путь и порядок прохождения всех четырнадцати дверей и, таким образом, запутал континуум еще сильнее. Тогда он впервые прочувствовал слово НЕВОЗМОЖНОСТЬ как тринадцать звонких молоточков, больно простучавших по позвоночнику, и с тех пор это слово не отставало от него ни на минуту. Он понял суть невозможности, ее структуру и форму. Он чувствовал ее приближения и предугадывал ее ходы. Невозможность представлялась ему голубоватым туманом, мягким и одновременно прочным, прочнее канатов из синтетического волокна. И было в этом слове нечто запредельное, как в слове «бог», «смерть», в слове «я», – такое, что до конца не постигается ни разумом, ни сердцем. Хотелось кричать.
Он понял, что прожил на свете однажды.
И сколько бы он ни обманывал себя, пытаясь отогнать такую простую мысль, мысль снова стучалась в окно, входила, переодетая добрым странником, просачивалась в щели, вписывалась в гексаэдры и прочую ерунду, формировалась из сигаретного дыма – а курить он стал больше. Теперь все двери были открыты, но это ничего не изменило и никому не помогло, ведь чтобы не запутать мироздание, все члены семьи продолжают проходить в стенные отверстия. И уже никто не помнит пути к началу.
11
Тогда Воеводин стал работать. Целью его было составить планы всех возможных лабиринтов, содержащих четырнадцать дверей и столько же обходных путей. Число планов оказалось неисчислимо огромным, но путем упорных мнемонических и математических усилий Воеводин уменьшил его до двадцати тысяч.
Для начала нужно было составить картотеку планов, затем создать архив и каждое действие протоколировать дважды – ведь неточность означала бы потерянные годы, а то и весь остаток жизни. Он собирался пройти все лабиринты туда и обратно и найти среди них единственную дорогу домой. Пусть прошли годы, пусть его забыли на родине, но рано или поздно он вернется, припадет к чему-нибудь теплому и расскажет что-нибудь. И он приступил к работе.
12
Очень скоро он выяснил две вещи. Во первых, он оставался чужим в этих, явно нечеловеческих измерениях. Здесь даже воздух был малопригоден для дыхания. Он стал задыхаться. Здешняя еда не подходила для питания человеческого тела – он стал страдать расстройствами пищеварения и заработал язву. Здешнее тяготение не подходило для перемещения людей – суставы его ног стали скрипеть особенно сильно. Здешнее время текло иначе, в среднем, гораздо быстрее – поэтому Воеводин стал быстро стариться. Здешние впечатления ложились на память неровно и клочьями – поэтому память Воеводина стала сдавать. Порой он даже забывал цель и предмет своих поисков. Но воля продолжала толкать его вперед. Женщина и взрослые дети не могли понять его занятий, да и не пытались. Может быть, они считали его сумасшедшим, вечно рыщущим по квартире. Не желая терпеть их взгляды и внезапно вывешиваемую тишину, Воеводин стал выходить только по ночам. Но зеркалам уже не снились сны.
И второе, что он заметил: несмотря на неприспособленость здешнего континуума для нормальных людей, ему стало намного легче. Вскоре отдалилась тоска и подкрадывалась лишь в редкие минуты отдыха. Почти стершаяся память уже перестала волновать. И новые надежды, составившиеся из голых цифр, ожили, заворковали и согрели сердце. Он соревновался с самим собой и, пройдя тысячный лабиринт, он устроил себе праздник. Накрыл для себя стол, нарезал много колбасы и налил старого вина. В этот день он был счастлив. Он ни о чем не вспоминал и ничего не хотел, лишь побыстрее вернуться к работе. Он собирался проработать целые сутки без перерыва и потому наелся с запасом; забыл о своей печени, желудке и прочем. Он оставил себе на сон четыре часа.
13
Он знал что проснется даже несколько раньше. Во сне его мучила боль в груди. Скорая помощь была вызвана слишком поздно – просто для галочки. «Нельзя было так объедаться в его возрасте, – сказал врач и поправил белую шапочку из под которой торчали ослиные уши, – а тем более нельзя было есть колбасу.
Колбаса всегда приводит к инфаркту.»
– Мы бы его предупредили, – ответил один из детей, хрюкнув и почесав третьей ногой в затылке, – но он давно перестал понимать человеческую речь.
14
Сохранилась дневниковая запись Воеводина, датируемая последними днями.
«Все время ловлю себя на той мысли, что прошлое не прошло. С точки зрения вечности «сейчас» и «тогда» эквивалентны. Иногда эта идея проясняется совершенно и я ощущаю моменты прошлого как настоящее, как «сейчас», прошлое есть настоящее бесконечной длительности, слегка отодвинутое от нас. Существуют моменты, ни капли не потускневшие в памяти, с которых я не задумываясь и не удивившись начал бы жизнь снова, если бы невидимый, но услужливый благодетель вдруг подсунул бы их мне вместо настоящего. Я просто хотел сказать, что смерти нет. Я просто что-то хотел сказать.»