Я смотрю хоккей
Шрифт:
1965 год. Тампере. Матч СССР — Чехословакия. Победитель становится чемпионом, ничья сохраняет нашим соперникам шансы на первое место. Идут последние минуты. Счет 2:1 в нашу пользу. У чехов появляется надежда на спасение — с поля удален наш хоккеист. Чехословацкий вратарь покидает площадку, и вместо него выходит нападающий. Все фоторепортеры, которые до этого равномерно распределились вокруг всего поля, мчатся за наши ворота — снимать решающий гол. Мы с трудом обороняемся, мы прижаты к своим воротам. Шайба все время у противника. Нам она достается лишь однажды, достается на какую-то долю секунды. Она у Леонида Волкова. Раздумывать некогда: Волков швыряет ее подальше от нашей зоны. Провожаемая многими тысячами глаз — зрителей, игроков, тренеров, репортеров, — шайба не спеша, как в замедленной съемке, скользит по изрезанному
1966 год. Любляна, Снова все решается в матче СССР — Чехословакия. Но их устраивает ничья, нам нужна только победа. Звучит свисток на игру, шайба переходит на их половину поля, и Старшинов огкрывает счет. Истекает первая минута, а счет уже после броска Локтева 2:0. Тут же Старшинов забивает третий гол, а к пятой минуте нам удается забить еще один. Пять минут, и счет 4:0. Во встречах команд такого класса случай небывалый и почти невозможный. Еще 55 оставшихся минут и мы и они доигрываем по инерции. Если забить за пять минут четыре шайбы в их ворота почти невозможно, то отыграть четыре гола у нас невозможно вообще. Это понимаем и мы и они. Впереди 55 минут чистого игрового времени, но матч окончен. Мы — чемпионы.
1967 год. Вена. На этот раз все решается в нашей игре с канадцами. Идет упорнейшая и равная борьба. Канадский вратарь Сет Мартин, знаменитый Сет Мартин, обладатель призов лучшего вратаря трех мировых чемпионатов, на этот раз превосходит самого себя. Он творит чудеса. Все наши усилия выйти вперед бесплодны… Смена составов. Фирсов, прежде чем смениться, бросает шайбу в сторону канадских ворот. Фирсов даже не смотрит, куда она упадет, — он ведь бросал просто так, лишь бы подальше от нашей половины поля, — и мчится к скамейке запасных меняться. Но он не успевает перепрыгнуть через борт. На него набрасывается вся команда и душит в счастливых объятиях. Он-то не понимает, в чем дело. Но зато мы видели все. Мы видели, как шайба, скользнув по перчатке неловко пытавшегося остановить ее канадского защитника Маккензи, подлетела к Мартину, как Мартин попытался поймать ее, словно назойливую муху, в ловушку, как он промахнулся и как шайба опустилась позади его конька за линией ворот… Фирсов мог бы повторять свой бросок сотню раз, но, держу пари, не забил бы гол даже посредственному вратарю. А он забил Мартину, который совершил, быть может, единственное неловкое движение за целый сезон. Мы выиграли тогда 2: 1. Последняя игра, которая ожидала нас через день, не имела для нас уже никакого значения.
1968 год. Гренобль. «Нет счастья», — сказал тогда мне Голонка. От чемпионов мира их отделяло всего одно очко. Впервые за пять чемпионатов мира они сделали самый важный и трудный шаг — победили нас. Оставалось доделать начатое — победить шведов, которые были в Гренобле не в форме, которые играли там без Тумбы и Стернера, в составе которых было много молодых, необстрелянных игроков. Нас спасала и ничья, добытая шведами в этом матче. Но шансов на ничью они почти не имели.
Обычно я не смотрю по телевизору матчи, в которых может решиться судьба нашей команды. На чемпионатах мира и без того нервы напряжены до предела. Чаще всего я ухожу на это время гулять, подальше от телевизора, от соблазна узнать, что делается там, на поле. Но тогда, в Гренобле, ничего не мог поделать с собой и я. Холл нашего дома в олимпийской деревне, где стоял огромный телевизор, тянул меня подобно магниту. Когда я пришел, вся команда, исключая Коноваленко и тренеров, была уже там.
…В начале третьего периода шведы ведут — 2:1. Затем счет сравнивается — 2:2. До конца игры еще 13 минут, а сборная Чехословакии атакует и атакует. Кажется, еще одно усилие, и она выйдет вперед. В холл на цыпочках входит Коноваленко и ищет глазами свободное место. На него шикают, машут руками, гонят: «Уходи, пока не поздно, — тебя не было, и все шло нормально». Коноваленко уходит, смущенно ухмыляясь и как бы давая этим понять, что он-то во всякие дурацкие приметы не верит, но не спорить же со всей командой… Чувствую, что не могу больше сидеть на месте, уставившись в экран, где шайба мечется у шведских ворот. Надо встать и уйти. Я приподнимаюсь со стула и… сажусь обратно. «Пусть все будет как есть, ничего не менять». Будто
Голонка бросил прямо в лежащего вратаря. Если бы на тренировке или в игре Голонке надо было сделать такой бросок сто раз, он забил бы любому вратарю 99 шайб. Это была та самая, сотая. «Нет счастья»… Голонка сказал мне о счастье через шесть часов после своего рокового броска в Холмквиста.
1969 год. Стокгольм… Впрочем, о Стокгольмском чемпионате эти записки. Наша команда снова стала первой командой мира, хотя ее победа висела на еще более тонком волоске, чем в Гренобле: теперь нас не спасла бы и ничья между Швецией и Чехословакией, нас устраивал лишь выигрыш шведов.
Говорят: «Человек родился в рубашке». И хоть на самом деле ничего не понятно, объяснение признается исчерпывающим. Но команда, «родившаяся в рубашке», — такое поставит в тупик кого угодно. Никому и ничего не объяснишь ни мистикой, ни приметами. В команде меняются люди. Но те, кто уходит, должны передавать своим преемникам нечто, какой-то талисман, который заставляет служить счастье тебе. Цепь совпадений не может быть бесконечной, за восемь лет она должна была где-то оборваться. Но вот ведь не оборвалась. Есть, значит, какой-то талисман, какой-то ключ к этой тайне спортивного счастья.
Я опять мысленно возвращаюсь в Гренобль. Погас телевизионный экран в холле нашего дома в олимпийской деревне, и мы бросились по своим комнатам переодеваться к игре. Через 15 минут все сидели уже в автобусе. Мы почти не говорили дорогой. Никто не восклицал: «Отдадим все свои силы победе! Разгромим канадцев!» Ничего этого не требовалось. Каждый знал, что именно так и будет. Нам не терпелось только выйти на лед и ринуться в бой. Мы знали, что наших противников ожидают горькие 60 минут чистого игрового времени, что его не спасет никакая случайность, что мы едем сейчас не за чем-нибудь, а за тремя комплектами золотых медалей и что обратно будем возвращаться, везя с собой этот ценнейший груз.
И не потому пребывали мы в таком состоянии, что канадцы казались нам легким противником. Мы в тот момент не думали о силе противника, мы знали, что не победить не имеем права.
По-моему, канадцы сразу почувствовали, что сегодня бороться с нами невозможно. Мы открыли счет (это сделал Фирсов), находясь на поле в численном меньшинстве. Когда в середине второго периода после броска Мишакова счет стал 2: 0, сомневающихся в огромной зале гренобльского ледяного стадиона не осталось.
В начале игры кто-то из канадцев ударил меня клюшкой в горло, и любое произнесенное слово, а тем более крик доставляли мне ужасные мучения. Но молчать я не мог. Я все время выкрикивал какие-то слова, которых и через минуту не повторил бы — не сумел бы вспомнить. Лишь второй перерыв охладил мой пыл. Я успокоился, поняв, как и все остальные, что все кончено.
— Что молчишь, капитан? Поднимай народ! — неугомонный Тарасов все еще, видно, жил в атмосфере первых периодов.
— Надо ли, Анатолий Владимирович? Все и так летают, как на крыльях.
Гренобльское воспоминание — близкое и потому столь яркое. Я не могу восстановить в памяти подробности более ранних решающих матчей, но одно я помню отлично: на каждый из них мы выходили в таком же настроении, как на эту игру с канадцами. Да, забить четыре шайбы в ворота сборной Чехословакии за пять минут почти невозможно. Но то был для нас «последний решительный», и этим сказано все.