Я - Soska

Watim Аноним

Если бы язык не присох, я бы спросила. И получила бы. Нет, меня не наказывали. Но, не маленькая, знаю, в такое время нельзя мешать.

Когда мальчишки на улице двух собак палкой разнимали - они тоже деток, собачаток делали, одна собака, которая папа, рассердилась, что его подружку палкой больно бьют, и Витьку за ногу цапнула. Прямо до крови! А потом еще куртку ему порвала, потому что он палку не хотел выбрасывать. Рукав болтался как собачий хвост. А мама Витькина сама ему еще наподдавала, домой повела и нам сказала, что нельзя лезть туда, куда нас не просят. Хорошо еще, что всех не загрызли до смерти, вот заразится Витька кусачим

бешенством, придется его к ветеринару на больные уколы водить целый месяц.

– Может быть поумнеет, когда жопа от уколов пополам расколется.

А мы представили, как она пополам у Витьки расколется, каждая половинка будет сама по себе болтаться, или со своей личной ногой идти своей отдельной дорогой, и нам не смешно стало. Нам жутко стало...

Маманька моя не зря хотела, чтобы я спала. Она не хотела, чтобы я чего-нибудь видела. Взрослые всегда этим занимаются по ночам, когда их дети спят. А то я маленькая, а то не понимаю ничего. Что у меня глаз нет? Или уши совсем ватой забитые? Я же в школе, я же на улице всякого наслушалась. И видики сейчас у многих есть. Глупенькая! Ну ладно. Буду притворяться. Пусть думает, что я взаправду сплю...

Дядьке чего-то не понравилось в маманьке. Он перестал дергаться на ней, затих.

– Ты чего?
– спросила она.

– Не могу закончить, - голос у дядьки был глухой и не совсем довольный.
– Диван у тебя неудобный.

– Давай, я по-другому лягу, - тут же откликнулась она весело.

Но командовал он.

– В рот, - сказал требовательно. И маманька послушно сползла с дивана.
– Рубаху совсем сними, чего забаррикадировалась.

Он лег на спину, высоко забравшись на подушку. Даже почти сел. А я лежала около его живота... прямо перед моими глазами... в потолок, как Наткина рука со сжатым кулачком, смотрела толстая дядькина палка.

Мне стало страшно.

Маманька осторожно захватила ее губами, а я боялась, что палка или рот ей порвет, или у нее из шеи как гриб из-под мохнатых иголок вылезет.

Дядьке опять что-то не понравилось, наверное то, что маманька двумя руками за нее держалась и не давала дядьке ее всю в рот затолкать.

– Вставай, - приказал он.

Маманька встала около дивана, дядька наклонил ее, пристроился сзади и опять начал дергаться. А две мамины титьки висели остроносо перед моими глазами и качались вразнобой, ударяясь друг о дружку. Я все ждала - когда они звякать начнут. А маманька стонала жалобно, и всхлипывала, или у нее где-то за спиной всхлипывало.

И так мне стало ее жалко, - это же из-за нас она такие мучения терпит, что я не удержалась и заревела.

Маманька зашипела дядьке.

– Подожди, ребенок проснулся, - и попыталась вырваться.

А дядька не послушался ее. Дядька схватил маманьку одной рукой за волосы, другую руку положил на спину, - запрокинул ей голову:

– Тихо ты, не дергайся!

Стали слышны хлесткие удары, так Натка в ладоши хлопает своими пухленькими ручонками.

– Счас... о-о... все я...

А потом он выгнулся, фыркнул и медленно, как спущенная велосипедная камера, пополз на пол около дивана.

5

Утром я не хотела просыпаться. Боялась - открою глаза и опять увижу этого огромного дядьку. Вот он лежит голый, дышит как паровоз, часто и громко. А толстая кривая палка стала пластилиновой, прилипла к

его ноге и затаилась.

Я хотела, чтобы никого не было, чтобы все умерли, или чтобы я одна умерла, а они пусть живут без меня и ничего не говорят, и ни о чем не спрашивают.

Но маманька все равно разбудила меня и в школу спровадила.

Я как онемела, не могла ей ни слова сказать, и даже смотреть на нее не могла. Я хотела посмотреть, как она после вчерашнего? Но голова не поднималась. Она меня о чем-то спрашивала, что-то говорила. Я ничего не слышала, точнее, слышала, но ничего не понимала, как будто у нас с маманькой за одну ночь язык поменялся. У меня все еще старый, русский. А у нее не поймешь какой. И даже голос другой, мимо меня проплывающий голос, мимо моих ушей, мимо моей головы.

В школе я тоже как немая была. Ни с кем не могла разговаривать, мне казалось, - все знают, зачем вчера к нам к маманьке дядька чужой приходил, и плохо обо мне думают. И обо всей нашей семье, и даже об Натке.

После уроков я не пошла домой.

Я пошла куда глаза глядят.

Хотела заблудиться и потеряться. А потом, когда меня найдут, я специально не буду милиционеру говорить, кто я, как меня зовут и где я живу. И они никогда не узнают и не отведут меня к маме. А отведут к себе в милицию. Но там у них места нет для маленьких девочек, и меня отправят к папаньке в ЛТП. А потом я вспомнила, что у меня в портфеле есть тетрадки и дневник, и там написано: и в какой я школе, и в каком я классе. И даже фамилия моя, и имя. Милиционер сразу все про меня сам узнает, ему и спрашивать нечего. Надо поскорее спрятать портфель.

Портфель я не спрятала, испугалась, вдруг кто найдет, заберет себе. Как я без портфеля в школу завтра пойду? Да и далеко уйти я не смогла. Дошла до большой дороги, где трамваи ходят. Постояла, посмотрела, сколько здесь людей много, и машин тоже много. Через дорогу переходить - я там никогда одна не бывала, только с маманькой по магазинам иногда ходили. И с бабушкой в ее больницу, к врачу на прием записывались. За дорогой как другой город, не наш. Страшно там.

А на улице неуютно. Я для улицы чужая, она никак не хотела меня своей считать. Скучно и одиноко гулять, когда никого видеть не охота.

Пойти, что ли, Натку пораньше домой забрать. С ней хорошо. Ей можно хоть про что рассказывать, она никому не перескажет. Она слушает, со всем соглашается. Мы с ней пообнимаемся, и нам хорошо.

Мне сейчас так надо, чтобы кто-то рядом со мной был. Пусть ничего не говорит, ничего не делает, просто так посидит, посопит носиком, и мне легче станет.

Я домой побрела...

К вечеру нам обоим, - и маманьке, и мне стало невмоготу.

Она поймала меня за руку, силком усадила к себе на колени.

– Давай-ка с тобой по-взрослому поговорим, - виноватым голосом просит у меня.

Я молчу. Слов у меня нет. Слова мои для маманьки все потерялись.

– Ты вчера не спала, я знаю.
– Она уже не говорила, а выдыхала еле слышные слова.
– Ты на меня сердишься. Я не буду оправдываться перед тобой. Ты выслушай меня. Ладно? А потом, когда большой станешь, может, поймешь.

Я хотела, чтобы она говорила без остановок, как тетя Тамара говорит. Хоть что, хоть про погоду, хоть про работу свою и про своего вредного дядьку механика, который ко всем вагоновожатым придирается, а они заставляют маму делать их работу и вагоны по три раза подметать.