Я стану Алиеной
Шрифт:
— Нет. Я понимаю, тебя увезли, и твоя мать… Но я не умру. Потому что… меня спасет то, что раньше убивало. Она даст мне силы… она поддержит меня.
— Я не могу оставить тебя!
— Можешь. Если городские ворота на замке, иди в порт, к коменданту, обратись к Лиге, подкупи любого чиновника, никто тебя не осудит, все равно таможня разбежалась, я знаю… — Она говорила с упорством, рожденным навязчивой идеей. — Умоляю тебя! Пожалуйста! Я сумею выздороветь, если не буду беспокоиться за вас. Но если с Беном… с тобой… что-нибудь случится, я не переживу.
А потом Бен снова забарабанил в дверь и закричал: «Мама!»
Солнце ушло совсем, и зрение немного прояснилось, а вместе с ним прояснились мысли. Теперь Селия понимала, что разговор происходит не ныне и не наяву. Это уже было. Ей все-таки удалось убедить Оливера забрать
Нет, ей не мерещилось. Внизу что-то стучало и бряцало. Неужели они вернулись… или их заставили вернуться? Селия спустила ноги на пол, прислушалась. Если это они, почему не зовут ее? И голосов вообще не слышно. Может быть, Морин? Но Морин так давно не приходила… Она думала, ее уже на кладбище свезли…
Во время прошлого приступа, когда ее трясло от озноба, она натянула платье, а потом не сумела из него выползти, поэтому сейчас одеваться не было нужды. Шатаясь, она добралась до выхода из комнаты — босые ступни оставляли следы на пыльном неметенном полу — и, не выпуская перил, ступенька за ступенькой одолела спуск.
На кухне был какой-то человек. Пригнувшись, он шарил в погребце, временами что-то выгребал оттуда и бросал в мешок.
Из-за слабости Селия не сразу смогла понять, кто это и зачем здесь. А разгадка была проще простого. Немало домов стояло покинутыми по причине смерти или бегства хозяев, и охотники за выморочным добром обыскивали их. Вот и к ней пришли. «Врешь, падаль, я еще жива!»
Мародер уловил движение за спиной и развернулся, втянув голову в плечи. Расслабился, увидев беззащитную одинокую женщину. В полумраке Селия различала лишь, что кожа и белки глаз у него отливают густой желтизной.
Как у нее.
Она была безоружна. Ржавый кошкодер пылился где-то в чулане, равно как и арбалет, и никуда они уже не годились за отсутствием ухода и за давностью лет. И даже ножа она не догадалась захватить наверху. Тело не повиновалось ей… но оно повиновалось кому-то… кому-то другому… силе, вздернувшей ее, будто перчатку на руке.
Она сделала шаг. Другой.
Неизвестно, что сделал бы вор, если бы она приблизилась к нему. Может, он рассчитывал управиться с ней голыми руками. А может, соизволил бы вытянуть кривой нож из-за кушака. Но раньше, чем она успела это сделать, он дернулся, схватился за голову и, распахнув рот, мешком рухнул на пол.
Селия нагнулась и отвела веко упавшего. Зрачки закатились, и в густой желтизне проступила сетка лопнувших кровеносных сосудов.
Жадность бывает сильнее болезни, но смерть побеждает и жадность.
Селия заставила себя выволочь тело на улицу. На большее ее уже не хватило. Голову вновь заломило до тошноты. И ее вырвало рядом с мертвецом — от боли, не от отвращения.
Остатки сил ушли, чтобы вернуться в дом — едва ли не ползком. Впрочем, кажется, по кухне она действительно уже ползла, что-то сшибая и натыкаясь на разбросанную по полу посуду. Подняться в спальню она не смогла и ночь провела здесь же, скорчившись на полу.
Когда утром ей стало получше и она выглянула из дома, тела мародера на улице не было. Может, его увезла похоронная телега. А может, это все ей привиделось от жары, лихорадки и одиночества.
"Скель. После дня усекновения главы святого Иоанна Крестителя.
Любимая!
Нет слов передать, как мы обрадовались вести о твоем выздоровлении. Эгберт отыскал нас на подворье Лиги и передал письма. Он уверяет, что порт откроют самое большее через две недели. На одном из курьерских кораблей Лиги можно было бы вернуться и раньше, и я пытался это сделать, но они отказываются брать пассажиров, ссылаются на то, что на побережье после эпидемии вновь беспорядки, что после вступления в Лигу двух новых городов у них не хватает ни людей, ни кораблей, — короче, ты знаешь подобные отговорки. Единственное, что берется устроить Эгберт, — это пересылку письма, а добираться домой придется на каком-нибудь торговом корабле. Сейчас их много пойдет к нам, несмотря на близость осени, потому что цены там, несомненно, взлетят до небес. Проспер, капитан «Мизерикордии», — ты его, должно быть помнишь, — согласен принять нас на борт — может, у него особые виды на будущее, когда я вернусь к своей должности, но сейчас мне это безразлично. Добираться посуху — слишком долго, да и заставы все еще стоят. А я знаю, что там за люди. С портовыми чиновниками я еще мог бы договориться, но не с этими. И насчет беспорядков, очевидно, не лгут, а со мной Бен.
Я, наверное, сильно очерствел в последнее время. Это касательно известия о смерти старших Груохов. Оно опечалило меня не так сильно, как должно. Тревога о собственном благополучии делает жестоким. Удивлен, что советник не забыл нас в своем завещании. Я этого не ждал.
Бен, слава Богу, все тяготы неустроенной нашей жизни переносит достойно. Но, как ни тужится он казаться взрослым и сильным, он всего лишь маленький мальчик и очень скучает по дому и по тебе. Однако теперь, когда я сказал ему, что мы скоро вернемся, он душевно ожил и больше не плачет по ночам.
Да, это было страшное лето, но судьба оказалась милостивее, чем я полагал. Пройдет немного времени, и все наши горести и несчастья останутся позади…"
После того как первая истеричная радость, охватившая южан, когда эпидемия пошла на убыль, а потом и вовсе покинула округу, утихомирилась, стало ясно, что особенно веселиться не с чего. Урожай был загублен почти полностью — засухой, пожарами, нередко вызванными кострами карантинных застав, и просто небрежением. Сокрушительный удар был нанесен торговле. Рыбаки еще кое-как поддерживали существование города, но рынки представляли собой жалкое зрелище, и местные власти опасались голодных бунтов и нападений на деревни, обитатели которых, в силу понятных причин, предпочитали попридержать припасы и скот, а не выставлять на продажу. Поддержку горожанам могли бы оказать купцы, рискнувшие прибыть в Старый Реут, но каждому известно, что риск должен быть оправдан.
Что ж, как бы они ни вздували цены, деньги все равно есть невозможно. А те, кто только что уцелел от заразы, не захотят подыхать от голода. Так было всегда, и горожане заранее смирились с этим. Лучше торговцы-прохиндеи, чем свежие общие могилы, залитые негашеной известью. А злоба, испытанная при расставании с последним медяком, — лучшее свидетельство пребывания души в человеческом теле, чем невыносимая головная боль.
Посему, когда в порту забили в колокол, извещая, что в заливе показался корабль, этот звон подхватил колокол на башне магистрата, где недавно в полном безветрии болтался желтый карантинный флаг, а за ним — звонницы. И снова накатило ликование, как вино, выпитое на пустой желудок. Время близилось к вечеру, но было светло, и многие горожане, побросав дела, кинулись в гавань. Из уст в уста передавалось название замеченного корабля: «Мизерикордия», торговый трехмачтовик из Скеля. Портовое братство — матросы, грузчики, столяры, конопатчики — уже спорило, каков его груз, и, как водится, делало ставки. Была здесь публика и почище. Пришел Кинвал, и все люди Лиги (в ней ныне состояло уже восемь портов), свободные от вахты, не преминули выйти в гавань. Появились, силясь сохранить достоинство, представители магистрата. Их ряды были сильно прорежены эпидемией, новых же блюстителей городского управления пока избрать не успели. И конечно, на молу, на пристани и дальше, на каменистом берегу, толпилось немало обычных горожан, в особенности женщин. В иные дни они редко заглядывали в порт, но сегодня им не пеняли.