Я тебя слышу
Шрифт:
Стас встает, хватаясь за пчелку, но теперь она ему только помогает: чувствует, что больше на спину ее он не полезет. Хочет, чтобы он поскорее ушел. И Стас уходит, немигающим взглядом упираясь в цветочки из вспучившейся краски. Когда-то, сотни жизней назад, цветочки эти нарисовала его Олюша, чтобы он всегда мог найти к ней дорогу. Он нашел. Он уже идет.
Уже возле подъезда Стас вновь запрокидывает голову, подставляя лицо холоду и мигающим фонарям. Он нашел. Пришел. Чуть ли не приполз. А зачем?..
Стас падает на клумбу и делает снежного ангелка. Пояснице холодно, снег набивается
«В моей душе блеснула
Надежда бедная, что – может быть —
В беде всеобщей смерть меня с другими
Скорей, чем одинокого, ошибкой
Возьмет…» 1
Читает выразительно, с глубоким чувством, и Стас вдруг ощущает запах смерти. Чуть сладковатый, радостный. Он окутывает случайных прохожих, одного за другим. Они падают, падают, падают, валятся один на другого, как домино. Ресницы их слиплись от крови, кровь хлещет и изо ртов, из носов, отовсюду. Карлики в белых халатах бегают от одного упавшего к другому, но только и могут, что простирать ладони к небу и сокрушенно качать головами. Они хотят, но не способны никого спасти. Их крики доносятся до Стасовых ушей: «Одна против многих! Одна против многих! Разве сложно было? Разве не было просто?!»
1
Здесь и далее – отрывки из поэмы В.А. Жуковского «Агасфер»
– Эй, парень, ты в порядке? – мохнатая голова дышит смрадом, а потом отходит, гремя бутылками, и что-то ворошит в урне. Уже оттуда голова снова сипит: – Живой?
Стас молчит. Нос как будто щекочут перышком. Хочется чихнуть. Кровавые картины отступают куда-то в темноту, ждать следующего забытья.
Голова вновь подходит ближе. Запах перегара и немытого тела тяжестью опадают на снег, заполняют пространство. У головы есть грязная рука, она тормошит Стаса за плечо, одним взмахом сбивает снежную шапку с его головы.
– Живой?!
Стас поднимает глаза на голову. Не щурится от яркого подъездного света, смотрит, как всегда, пусто, невнятно.
– Ты из этих?..
Голова брезгливо сплевывает на снег зеленоватую слизь с прожилками крови, а потом роется в карманах своего лоскутного рубища и сует Стасу в неподвижную ладонь мелочь.
– Поешь, ладно? Молодой же, дурак! Поешь, ну? Поешь?
Словно уговаривает. Стас молча продолжает смотреть на крошки, застрявшие в бороде головы. От резкого запаха алкоголя хочется зажмуриться.
– Дурак! – восклицает голова и становится очень печальной, будто собирается плакать. – У меня сын был, как ты… совсем как ты… Дурак!
При слове «сын» Стас неловко улыбается, будто ребенок, который не понимает взрослого разговора, но радуется, услышав свое имя.
С помощью головы и ее противных, но сильных рук Стас, пошатываясь, поднимается на ноги. Он не может до конца распрямиться: не дает боль в животе. Не глядя на голову, Стас идет к лавке и укладывается спать. Удаляясь, колокольчиками звенят бутылки.
Время ползет мимо, кусочки мокрого света сыплются с небес. Стас поджимает колени к подбородку и водит щекой по промерзшей лавке. Ему отчего-то становится очень уютно, словно на плечи его лег мягкий ворсинчатый плед. Из окна первого этажа пахнет жареной картошкой, телевизор плюется оскорблениями и смехом, повыше, почти у самой крыши, какой-то неумеха бьет по клавишам пианино. Привычная дрожь отступает… Стас улыбается краешком рта.
– А потом Степан Алексеевич такой говорит: а дальше, ребята, сами! – Саша смеется, высоко запрокидывая голову, хлопая ладонью по рулю.
Оля натянуто улыбается. Напомнить бы Саше, что она хочет забыть Степана Алексеевича и все, что с ним связано, как страшный сон, да только губ от слабости и дурноты не разнять. Оля откидывает спинку сидения и утыкается лбом в холодное стекло. Город несется мимо стайкой тревожных светлячков: все так спешат и мечутся, будто боятся не дожить до рассвета.
Глупые мысли о смерти вновь подбираются вплотную. Страшно за себя, страшно за родителей, за Сашу, за людей, которые были сегодня в торговом центре. И, конечно же, страшно за Стаса, который день и ночь бродит по кромке вечности. Еще этот Ирин звонок… Разбередил что-то внутри, побеспокоил. Казалось ведь, что уже все отболело за Стаса, отмерло. Но вот он едва замаячил дымкой на горизонте, а она уже готова мчаться на зов, которого не было.
Оля повзрослела за последний год, очень повзрослела. Научилась жить сама, почти что съехалась с парнем, продвинулась далеко вперед по учебе, даже заграницу пару раз съездила в полном одиночестве. Все эти внешние достижения не дались бы ей без внутренних перемен, без осознания собственной силы и окрыляющего чувства контроля над своей жизнью. Так почему же она, такая независимая, такая крепкая теперь, такая стойкая, не может вытравить из сердца глупую подростковую любовь? Почему три раза в неделю едет на другой конец города, стоит за кассой в захудалой кофеенке и все время вглядывается в лица прохожих? Почему Стас важен для нее до сих пор, почему так невыносимо, тошнотворно, до одержимости значим?..
– Счастье мое, Котенок, – голос Саши, как всегда, ласковый и обеспокоенный. – Ты из-за взрыва? Так испугалась?
– Наверное, – Оля кивает, не оборачиваясь от окна. – Да и болею еще. Навалилось…
– Ну, ничего, отлежишься, полегче станет. А шефу ты уже звонила? Надо подписывать какие-то бумаги или он деньги за смены отдаст, и полюбовно расстанетесь?
Теперь Оля резко вскидывается и переводит взгляд на Сашу.
– В смысле?
– Ну, «Весны» нет. Работать там ты явно больше не будешь, – Саша снисходительно улыбается, будто говорит с ребенком. Он отключает навигатор на телефоне: дальше дорога привычная, не заблудятся.