Я - телепат
Шрифт:
Помню моих учителей и коллег — профессоров Владычко, Кульбышевского, Орловского, Регенсбурга и других. Хотя систематического образования мне получить так и не удалось, я пополняю знания всю жизнь. Внимательно слежу за развитием современной науки, в курсе современной политической жизни, интересуюсь русской и польской литературой.
Но я отвлекся… Вернемся в цирк Буша, в 1914 год…
Мало что изменилось в моей программе. Те же иглы, то же прокалывание шеи. И первые психологические опыты. В цирке Буша мы уже не "убивали аристократа" и не раздавали его драгоценности посетителям, а, наоборот, собирали у зрителей разные вещи. Потом эти вещи сваливали в одну груду, а я должен был разобрать их и раздать владельцам.
Понемногу я становился все
Наконец, в 1915 году он повез меня в первое турне — в Вену. Теперь уже не с цирковыми номерами, а с программой психологических опытов. С цирком было покончено навсегда. Выступать пришлось в Луна-парке. Гастроли длились три месяца. Выступления привлекли всеобщее внимание. Я стал "гвоздем сезона". Именно в это время мне выпало счастье встретиться с великим Альбертом Эйнштейном.
Шел 1915 год. Эйнштейн был в апогее творческого взлета. Я не знал, конечно, тогда ни о его теории броуновского движения, ни о смелых идеях квантования электромагнитного поля, позволивших ему объяснить целый ряд непонятных явлений в физике, идеи которой тогда, кстати, разделяли лишь очень немногие ученые. Не знал я и того, что он уже завершил по существу общую теорию относительности, устанавливающую удивительные для меня и сегодня связи между веществом, временем, пространством. Но, хотя я всего этого тогда не знал и знать не мог, имя Эйнштейна — знаменитого физика — я уже слышал.
Вероятно, Эйнштейн посетил одно из моих выступлений и заинтересовался. Потому что в один прекрасный день он пригласил меня к себе. Естественно, что я был очень взволнован предстоящей встречей.
На квартире Эйнштейна в первую очередь поражало обилие книг. Они были всюду, начиная с передней. Меня провели в кабинет. Здесь находились двое — сам Эйнштейн и Зигмунд Фрейд, знаменитый австрийский врач и психолог, создатель теории психоанализа. Не знаю, кто тогда был более знаменитым, — наверное, Фрейд, да это и не принципиально. Фрейд — шестидесятилетний, строгий смотрел на собеседника исподлобья тяжелым неподвижным взглядом. Он был, как всегда, в черном сюртуке. Сухой, жестко накрахмаленный воротник словно подпирал жилистую, уже в морщинах, шею. Эйнштейна я запомнил меньше. Помню только, что одет он был просто, по-домашнему, в вязаном джемпере, без галстука и пиджака. Фрейд предложил приступить сразу к опытам. Он и стал моим индуктором.
До сих пор помню его мысленное приказание: подойти к туалетному столику, взять пинцет и, вернувшись к Эйнштейну, выщипнуть из его великолепных пышных усов три волоска. Взяв пинцет, я подошел к великому ученому и, извинившись, сообщил ему, что хочет от меня его друг. Эйнштейн улыбнулся и подставил мне щеку.
Второе задание было проще: подать Эйнштейну его скрипку и попросить его сыграть. Я выполнил и это безмолвное приказание Фрейда. Эйнштейн засмеялся, взял смычок и заиграл. Вечер прошел непринужденно весело, хотя я был и не совсем равным собеседником — ведь мне было в ту пору 16 лет.
На прощание Эйнштейн сказал:
— Будет плохо — приходите ко мне.
С Фрейдом я потом встречался неоднократно. В его квартире так же безраздельно царствовали книги, как и в квартире Эйнштейна. Одна небольшая комната была превращена в лабораторию. Не знаю, были ли действительно нужны Фрейду для работы все те предметы, которые там стояли и лежали на полках, — скелет на железном штативе, оскалившие зубы черепа, части человеческого тела, заспиртованные в больших стеклянных банках, и т. д. — или они целиком предназначались для воздействия на психику больных, которых врач принимал дома, но впечатление эта комната производила сильное. Особенно в сочетании с аскетически сухой, суровой, одетой в черное фигурой ее хозяина, напоминавшего злого демона. Мне почему-то даже в домашней обстановке он представляется обязательно со складной палкой-зонтиком в руках. Впрочем, посетителей у Фрейда было немного. Чаще всего пожилые люди, строго чопорные и накрахмаленные и всегда, по моде того времени, с бакенбардами. В общем же, как мне сейчас помнится, Фрейда не любили. Он был желчен, беспощадно критичен, мог незаслуженно унизить человека. Но на меня он оказал благоприятное влияние: научил самовнушению и сосредоточению. Шестнадцатилетний мальчик, мог ли я не попасть под власть этого очень интересного, глубокого, я бы сказал, могучего человека7! И власть свою Фрейд употребил на благо мне. Более двух лет продолжалось наше близкое знакомство, которое я и сегодня вспоминаю с чувством благодарности.
Дела мои, между тем, шли хорошо. И в 1917 году господин Цельмейстср сообщил мне, что мы выезжаем в большое турне. Маршрут охватывал чуть не весь земной шар. За четыре года мы побывали в Японии, Бразилии, Аргентине… Было очень много, пожалуй, даже слишком много впечатлений. Они находили одно на другое, нередко заслоняя и искажая друг друга. Так искажается форма вещей, если их слишком много набить в чемодан.
В 1921 году я вернулся в Варшаву. За те годы, что я провел за океаном, многое изменилось в Европе. В России вспыхнула Октябрьская революция. Свет этого взрыва по-новому осветил мир, новые пути развития человечества. На перекроенной карте Европы обозначилось новое государство — Польша. Местечко, где я родился и где жили мои родители, оказалось на территории этой страны.
Мне исполнилось 23 года, и меня призвали в польскую армию. Прошло несколько месяцев. Однажды меня вызвал к себе командир и передал приглашение самого "начальника Польского тсударетва" Юзефа Пилсудского.
В роскошной гостиной собралось высшее «придворное» общество, блестящие военные, великолепно одетые дамы. Иилсудский был в подчеркнуто простом полувоенном платье, без орденов и знаков отличия.
Начался опыт. За портьерой был спрятан портсигар. Группа «придворных» следила за тем, как я его нашел. Право *с, это было проще простого! Меня наградили аплодисментами. Более близкое знакомство с Пилсудским состоялось позднее в иичном кабинете. "Начальник государства" (кстати, это был cm официальный титул в те годы) был суеверен, как женщина. Он занимался спиритизмом, любил «счастливое» число i рннадцать. Ко мне он обратился с просьбой личного члрлктсра, о которой мне не хочется, да и неудобно, сейчас in поминать. Могу только сказать, что я ее выполнил.
По окончании военной службы я вновь вернулся к опытам. Моему новому импресарио господину Кобаку было лет пятьдесят. Это был очень деловой человек нового склада. Имеете с ним я совершил множество турне по различным странам I нропы. Я выступал со своими опытами в Париже, Лондоне, Симе, снова в Берлине, Стокгольме. По возможности стремился I>.i шообразить и расширять программу выступлений. Так, помню, и Риге ездил по улицам на автомобиле, сидя на сидении ипдителя. Глаза у меня были завязаны накрепко черным полотенцем, руки лежали на руле, ноги стояли на педалях. Пиктовал мне мысленно, по существу управляя автомобилем с помощью моих рук и ног, настоящий водитель, сидевший рядом. Этот опыт, поставленный на глазах у тысяч зрителей с чисто рекламной целью, был, однако, очень интересен. Второго управления автомобиль не имел. Ни до этого, ни после этого за баранку автомобиля я даже не держался.
Посетил я в эти годы также и другие континенты — Южную Америку, Австралию, страны Азии. Из бесчисленного калейдоскопа встреч не могу хотя бы в нескольких строчках не остановиться на происшедшей в 1927 году встрече с выдающимся политическим деятелем Индии Мохандасом Ганди, в учении которого, как известно, причудливо переплелись отдельные положения древней индийской философии, толстовства и разнообразнейших социалистических учений.
Ганди меня глубоко потряс. Удивительная простота, всегда соседствующая с подлинной гениальностью, исходила от этого человека. Запомнилось его лицо мыслителя, тихий голос, неторопливость и плавность движений, мягкость обращения со всеми окружающими. Одевался Ганди аскетически просто и употреблял самую простую пищу.