Я, ты и любовь
Шрифт:
— Выкидыш, — все, что я смог произнести.
— Выки… она была беременна?! От тебя? — Он стал еще злее.
— Я не… Я не знал. Она мне не сказала. Она сбежала. Сюда… — Я взглянул на ее прелестное, спокойное в забытьи лицо. — Пожалуйста, Нелл, очнись. Проснись, Нелл!
Не просыпается. Голова перекатилась набок, руки свесились и безвольно болтаются. Она едва дышит… или не дышит вовсе.
Руки в голубых перчатках забирают ее у меня, осторожно, но решительно. Я пытаюсь сопротивляться, но другие руки меня оттаскивают. Более грубые, жесткие руки. Слишком много рук удерживают меня, не давая подойти к Нелл. Оборачиваюсь. Отец. Джим, мама, Рейчел. Все повисли на мне и тянут. Орут на меня, но я не слышу. Только рев какой-то в ушах. В поле зрения появляется кто-то в форменной одежде — молодой парень из неотложки.
У него пристальные карие глаза, которые смотрят с сочувствием. Звук возвращается.
— …будет в порядке, Колтон. Она потеряла много крови, но вы успели вовремя. Мне нужно, чтобы вы успокоились, иначе придется принять меры к вашему задержанию, а этим вы ей никак не поможете.
Я тяжело дышу, задыхаюсь. Смотрю ему в глаза. В груди просыпается надежда.
— Она не умерла? С ней все будет в порядке?
— Да, она жива. Без сознания, но жива.
— Столько крови… — Я попятился, осел задницей на диван, ударился о край и повалился на пол, будто пьяный.
— У нее сильное кровотечение, но я уверен, в больнице смогут его остановить.
Больше я ничего не слышу. Я снова в больнице в Гарлеме, где доктор мне что-то объясняет, а я его тоже не слышу, потому что слух вырубился после слов «потеряла ребенка». Я опять рыдаю на холодном больничном кафеле в комнате ожидания. Индия мертва. Она не сказала мне о ребенке. А может, сама не знала, что беременна. В любом случае, раз ее нет, не будет и ребенка, о котором я даже не знал.
Руки поднимают меня, тянут, подталкивают. Стаскивают насквозь намокшую кровью рубашку, вытирают меня горячим влажным полотенцем. Я не сопротивляюсь. Я сейчас не совсем здесь. Истерзавшийся, полубезумный, раздавленный, сломленный.
Еще один ребенок, которого я не узнаю и не возьму на руки. Я бы никуда не ушел, был бы рядом, но мне не дали шанса. Меня не спрашивают, чего я хочу, лишь прикидывают по своему разумению, потому что я негодяй, не умеющий читать, а стало быть, не захочу и ребенка.
Впрочем, это не совсем справедливо. У Индии просто не было возможности. Может, она бы мне сказала, позволила стать отцом. Мы с ней говорили о детях. Она хотела детей, а я помалкивал и не мешал ей говорить, держа свои мысли при себе. Так и не сказал, что любил бы этого ребенка и позволил бы ему стать, кем он сам захочет, даже если не научится читать. Это все, чего я всю жизнь хотел, да так и не получил.
У меня снова отняли ребенка.
Неожиданно меня охватывает гнев, кипящий, добела раскаленный, разрушительный и невероятно сильный.
Это, так-перетак, нечестно!
Я вдруг перестаю быть собой. Я наблюдатель, видящий, как кто-то, похожий на меня, тяжело поднимается на ноги, хватает первое, что попалось под руку — неподъемное пухлое кожаное кресло, — и запускает им в раздвижную дверь. Стекло разлетается, дверная рама трескается.
Знакомые, но чужие руки трогают меня за плечо.
— Все будет хорошо, Колтон, — тихо говорит мне на ухо отец. — Только успокойся.
Но он не знает. Он не знает меня, ни хрена не знает о моей жизни и через что я прошел. Оттолкнув его, выхожу на улицу. Взятую напрокат машину переставили. Сажусь за руль. Джим Хоторн садится рядом.
— Ты в состоянии вести машину, сынок? — спрашивает он самым нейтральным голосом.
— Со мной все прекрасно. И я тебе не сынок.
Со мной все далеко не прекрасно, но это не важно.
Кое-как доехали до больницы. Когда я собирался вылезти из машины, Джим положил руку мне на локоть.
— Погоди секунду, Кольт.
Я знаю, о чем будет разговор.
— Не время, Джим.
— Нет, именно сейчас и время. — Хватка становится крепче. Я готов сорвать с себя его цепкие пальцы, но сдерживаюсь. Он меня не боится, а зря. — Она моя дочь. Единственный ребенок.
Я опускаю голову, ныряя на дно практически исчерпанных запасов самообладания.
— Я люблю ее, Джим. Клянусь моей треклятой душой, я не знал. Я бы ее никуда не отпустил, если бы знал. Она… Она убежала. Испугалась.
— Как ты мог поставить ее в такое положение после всего, что она пережила? — Хоторн тоже расстроен, испуган и зол.
Это я могу понять.
— Во-первых, это пережили все мы. Во-вторых, между нами завязались отношения, и я, блин, ни хрена не собираюсь отчитываться перед тобой ни сейчас, ни потом. Она взрослая и сама сделала свой выбор. Мы хорошо подходим друг другу. — Я заставил себя поглядеть Джиму в глаза. Черт побери, они были так похожи на глаза Нелл, что я едва не застонал. — Я о ней позабочусь. Сейчас и потом. Всегда буду рядом.
Хоторн не отвечает, он сидит и сверлит меня взглядом. Я вижу перед собой не только отца, но и бизнесмена с головой на плечах и твердым характером, привыкшего составлять мнение о человеке быстро и точно.
— Может, она и взрослая, но она моя дочь. Мой ребенок. — Его голос стал низким и угрожающим. — Заботься о ней, Кольт, ей и так от жизни досталось. А теперь еще и это? Смотри, Кольт, заботься, так тебя перетак, или, клянусь Богом, я тебя убью.
Эта угроза была, на мой взгляд, излишней, но я его понял. Я не отводил глаз, позволив Хоторну увидеть чуток моей темной стороны — подонка, который давно выучился никогда ни перед кем не отступать. Спустя долгое время Хоторн кивнул. Я вылез из машины и пошел в больницу. У медсестры за столом спросил номер палаты Нелл.
Сто сорок один, интенсивная терапия.
Ботинки скрипят на кафельной плитке. Острый запах антисептика щиплет ноздри. Искаженный женский голос неразборчиво скрежещет что-то по внутренней связи. Молодая брюнетка в бордовом хирургическом костюме спешит мимо меня с планшетником в руках.
Я считаю палаты — сто тридцать семь, сто тридцать девять… сто сорок один. Шторка задернута. Ровно попискивает монитор. Я замираю у разреза шторы, взявшись за пластик дрожащей рукой.
Ко мне подошла пожилая, худая как спичка женщина с очень светлыми волосами, стянутыми в строгий узел.