Я украду твой голос
Шрифт:
Генерал велел офицеру закрыть окно и перешел на шепот:
— Осталось уладить формальности. — Он раскрыл папку, лежащую на столе, и разложил бумаги. — Поднимайся. Вот здесь надо подписать.
Марк заворочался и послушно встал.
— Только агентурное имя я еще не придумал. — Генерал вопросительно посмотрел на Марка. — Есть какие-нибудь предпочтения? Как хочешь, именоваться между своими?
— Композитор.
— Неплохо. Совсем неплохо. Так и запишем. А теперь распишись. Вот здесь и здесь.
Марк Ривун небрежно
— Что дальше? Когда меня выпустят?
— Ну, не в таком же виде, — развел руки довольный Бурмистров. — Сначала мы тебя подлечим, приведем в порядок и кое-чему обучим.
— Чему?
— Существует много полезных вещей, которыми надо уметь пользоваться. Яды, оружие, системы шифровки. Это интересно, вот увидишь.
Через три недели одетый с иголочки Марк Ривун сидел в кабинете Бурмистрова. Генерал уже не опасался новоиспеченного агента. Он ему доверял и даже испытывал некоторые отеческие чувства, как к нерадивому ребенку, добившемуся неожиданного успеха. Желая навсегда закрепить успех, он перешел в общении с Ривуном на «вы».
— Итак, все инструкции получены, — подвел итог Бурмистров и достал из выдвижного ящика стола пухлый конверт. — Это деньги. На первое время. Сегодня вы возвращаетесь к обычной жизни. Вас вывезут на закрытой машине и высадят у Казанского вокзала. По легенде все эти дни вы гостили у родственников. В машине чемодан с вашими вещами.
— Вещами?
— Мы приобрели вам одежду. Там же найдете спецсредства.
— А где я буду жить?
— В этом и заключается первое задание. Мы решили, что будет лучше, если вы вернетесь к дяде. Однако он излишне много знает о вас. — Генерал пристально посмотрел на Композитора. — Кстати, неделю назад дирижера Норкина постигло огромное горе. Смертельно заболела его дочь, в больнице чахнет, бедняжка, и трагически погибла жена, Аделаида Наумовна. Возвращалась из театра поздно вечером. Сами понимаете: меха, украшения. Ее ограбили и убили. Видимо, оказала сопротивление. Милиция так плохо борется с уличной преступностью.
Марк невозмутимо молчал. Генерал выждал паузу и продолжил:
— Как я уже говорил, ваш дядя единственный, кто знает о ваших способностях. И должен сказать, он совсем не грустил о вашем исчезновении. Возможно, даже тайно радовался. И всем говорил, что вы уехали к родне. Как видите, нам ничего не пришлось придумывать. Однако такого свидетеля оставлять ни к чему. Он сейчас в горе, и если вдруг покончит с собой, никто не удивится. — Генерал постучал пальцем по столу и твердо заявил: — Это и есть первое задание. Срок исполнения — сегодня!
Марк молчал, но генерал видел, что агент по кличке Композитор все понял правильно. На всякий случай он уточнил:
— Оружия и спецсредств применять нельзя. Только ваши исключительные способности. Мы подстраховывать не будем. Если хотите, это своего рода экзамен.
Марк протащил пакет с деньгами по зеленому сукну генеральского стола, прислушался к шороху. Затем достал деньги, пошелестел купюрами, запомнил звук. Когда пачка с деньгами юркнула во внутренний карман новенького пиджака, он встал.
— Я могу идти?
— Да. Офицер, который проводит до вокзала, ждет в коридоре. Он передаст вам прокомпостированный билет, будто вы только что сошли с поезда. Дальше доберетесь самостоятельно. Деньгами не сорите, лишнего внимания не привлекайте. — Генерал поднялся, хотел пожать на прощание Марку руку, но ограничился лишь короткой фразой: — Успехов. И без глупостей.
25 декабря 1949 года Марк Ривун остановился перед высокой обитой дверью дирижерской квартиры. За спиной визгливо уплывал лифт. О каменный пол звякнули металлические уголки нового чемодана. С подошв стекали грязные лужицы талого снега. Марк прислушался. Норкин был дома — скрипело старое кожаное кресло, пьяно чмокали пухлые губы. Позвонить? Карман утепленного кожаного плаща оттягивали ключи. Чекисты предусмотрительно вернули все личные вещи.
Марк самостоятельно открыл дверь и, не таясь, вошел в квартиру. Разуваться он не стал, задание следовало выполнить сразу. Альберт Михайлович заметил племянника, только когда тот оказался рядом с его креслом.
— Ты? — удивленно пялился дирижер на воскресшего племянника, сглатывая подступивший к горлу ком. — Откуда?
Марк молчал, выражая полное равнодушие. Норкин судорожно глотнул коньяк из залапанного бокала и попытался прикрыть страх излишней болтливостью. Но получалось плохо.
— Ты исчез. Мы волновались. Я сначала думал самое плохое… Мыслей себе не находил, то есть — места… Нет, все не так. Про тебя расспрашивали… Оттуда. И я не задавал вопросов. Сам понимаешь… А потом всё стихло, никто не интересуется. Я подумал, может, у тебя все в порядке. Ведь так бывает. Редко. А где ты был? У них?
Марк слушал унылое завывание морозного ветра за окном и поскрипывание окоченевших деревьев. Лысые неупругие ветки никак не помогут дирижеру. Тонкий слой снега лишь припорошил асфальт.
— А я оставил оркестр. Надоело. Надо уступить дорогу молодым. И с административной работы тоже ушел. Буду писать музыку. У меня столько творческих планов. — Норкин замялся и потупил взор. Рука плеснула остатки коньяка в бокал. — Я так журналистам заявил. И уже выдал одну симфонию. Ты не возражаешь? Мы ведь договаривались.
Он пригубил, но тут же отставил бокал. Спохватился.
— Да, ты еще не знаешь. У меня большая беда. Аделаида Наумовна погибла. Ее убили, подло убили. Рядом с театром. Из-за бирюлек и шубы! — Альберт Михайлович расплакался. — Теперь я один. Здесь. Совсем один.