Я вас люблю
Шрифт:
Брусилова удивленно посмотрела на нее:
– А кто пикнуть осмелиться? Забыла, какие сейчас времена?
Дина Ивановна всплеснула руками:
– Людей, Варя, как подменили!
Брусилова вдруг опустила глаза.
– Не тебе их судить.
Кровь отлила от Дининого лица, она смяла папиросу в пепельнице и закашлялась.
– Не мне? Ах, не мне? А кому? Не мне, потому что я хуже вас всех? Зачем ты меня в дом пускаешь, чистюля? Сама замараешься!
Она схватила жакетку, висевшую на спинке стула, и начала торопливо одеваться.
– Какая же сволочь ты, Варька! Да ты бы сама подписала на моем месте!
– Я не подписала бы.
– Ах,
– Тебе что за дело? Мой сын.
– Алеша тебя вот за это покинул! За то, что ты дура! Без всякого смысла!
Она никак не могла попасть в рукава, губы ее тряслись, по щекам текли злые слезы.
– И я все тебе рассказала! Одной! Теперь ты мне враг! Ты меня предала!
Она бросилась к двери, но Варя опередила ее.
– Никуда ты не уйдешь!
– Уйду! Убирайся!
Варя схватила ее за руку.
– Отстань! Ты всю руку сломаешь!
– Нет, я не отстану!
– Тогда я сейчас с подоконника спрыгну!
– Да прыгай! Не жалко!
Дина опустилась на корточки, уткнула лицо в колени.
– Прошу тебя: дай мне уйти. Я жить не хочу. Ты меня не удержишь.
Брусилова села на пол и изо всех сил обняла ее.
– Прости меня, Динка. Конечно, я дура. И правильно ты говоришь: потому он покинул…
Теперь они плакали обе.
– За что мы такие несчастные, Варька? Няня говорит: за грехи. Ну, ладно: я, может, за маму страдаю, но ты-то за что?
– А я за себя.
– Варя, мне кажется, что меня в коровьих лепешках с головы до ног изваляли. И он это чувствует, Алексей Валерьянович. Он брезгует мной, понимаешь? Ему теперь все во мне гадко! Я вот ему открыла тогда, как мы с тобой решили, и он ко мне переменился…
– Тебе это кажется. Он сам с головы и до ног весь в лепешках!
– Нет, Варя, он чистый. К нему не пристанет.
– Какой же он чистый, когда он не верит?
– Он, может быть, верит. Но только мозгами. А сердцем не верит. Любить меня больше не будет: противно… Да я и сама иногда посмотрю на себя, когда моюсь, и мне вдруг так стыдно становится! Вот так бы всю кожу с себя содрала!
– Я же просила тебя: уезжай отсюда! Беги! Да что ж ты меня не послушалась? Ди-и-и-на!
– Теперь-то уж точно никуда не убегу… Постой, дай же мне досказать! Блюмкин оттащил меня от окна и, пока оттаскивал, всю облапал, затискал… Вот этому, как няня говорит, «наплюй в глаза – всё божья роса»! Потом опять подсунул мне чистый листок бумаги и говорит: «Пиши под мою диктовку!» Я говорю: «Не буду!» Тогда он говорит: «Дура! Мне все равно, что ты напишешь. Мы под твоим Барченко на десять метров в глубину видим! Пиши, что захочешь». Я спрашиваю: «Зачем вам?» – «Да, – говорит, – чтобы я мог там, наверху, показать, что ты с нами сотрудничаешь. Что Барченко под наблюденьем любовницы, а любовница заодно с органами. Пиши!»
– Они что, идиоты? – полувопросительно сказала Варя.
– Какие они идиоты? Мерзавцы они! Им и в самом деле наплевать, что я напишу, они ведь хотят нас с ним склеить! Неужели ты не понимаешь? Они, например, возьмут да намекнут ему, что, если он не хочет, чтобы меня зарезали в подворотне, он должен выполнять все, что они скажут, потому что я – их секретный сотрудник, и если он не будет им подчиняться, это тут же отразится на мне; а мне они в то же самое время скажут, что он только рад, если я буду с ними работать, потому что тогда я буду его прикрывать, понимаешь?
– И что же ты там написала?
– Что я написала? – эхом повторила Дина Ивановна. – Я написала: «За время, прошедшее со дня приезда товарища Барченко в Москву, мне удалось увидеть его всего пару раз, так как он очень занят подготовкой новой экспедиции на Тибет и в Индию. Он не сомневается в том, что эта экспедиция необходима для того, чтобы овладеть навыками массового гипноза, внушения мыслей на расстоянии и другими оккультными науками».
– Слова-то какие! Откуда ты всех этих слов набралась!
Дина махнула рукой:
– От него… А потом Блюмкин сказал мне: «Поднимите юбочку, Дина Ивановна!» – «Зачем?» – говорю. И он вдруг опять разъярился, задрал на мне юбку и тут же… Смотри, Варька! Видишь?
Она приподняла юбку; между кружевом белья и чулком чернел сине-лиловый кровоподтек.
– Ой, Господи! Что это?
– Он меня укусил, – краснея и глядя на нее исподлобья, ответила Дина.
– Зачем?
– Я закричала, отскочила от него, а он вытер губы и говорит: «Ну, вот я тебя и пометил. Теперь, когда ляжешь с Барченко ночевать, не забудь ему показать мою метку. Он сразу поймет, чем тут пахнет!» И всё. Сунул то, что я написала, в карман, вышли мы из квартиры, сели в машину. Там Терентьев, злой. У них, наверное, какие-то свои счеты. Отвезли меня домой. Остановились у самой церкви. Я домой не пошла. Во мне все горело огнем. Хотела под трамвай броситься, потом испугалась, представила, как это будет: разрежет меня пополам, кровь на рельсах… Нет, я не могу! Что мне делать?
Как и полагается, с антирелигиозным сатирическим крестным ходом и рабами на платформах вовремя не успели. Нужно было выступить, по крайней мере, числа семнадцатого, раз Пасха должна была быть девятнадцатого, но не успели, не успели: ни рабов не успели набрать, ни план продвижения по городу не разработали и даже с плакатами – нет, не успели!
А Пасха началась вовремя. Лотосовы собирались на службу в церковь Воздвижения Честного Креста Господня, где двадцать лет назад повенчали писателя Чехова с актрисой Книппер, и это венчание наделало много шума в хлебосольной и веселой Москве, поскольку лукавый великий писатель никому о намеченном торжестве намеренно не сообщил, а всех пригласил на обед к Станиславскому (куда ни он сам, ни актриса его не приехали, поскольку как раз в это время венчались), а все, кто их ждал за этим обедом, узнавши всю правду, ужасно смеялись тому, как их Чехов провел: венчался – и тут же отбыл на кумыс, и пил его с Книппер, и плавал по Волге. Но это давно было, весело и безобидно. А вот три года назад, то есть в конце 1918-го, из этой же церкви было вывезено 400 пудов серебряной утвари. Но хоть не закрыли, и то слава Богу.
Варвара Ивановна Брусилова и Дина Ивановна Форгерер, тихие, с поджатыми губами, укладывали в пасхальные корзинки крашенные луковой шелухой яйца и небольшие куличи, выпеченные собственноручно лютеранкой Алисой Юльевной с помощью Тани.
– Муку от него привезли? – негромко спросила смуглая, гибкая и худая, похожая на черкешенку Варвара Ивановна.
Дина опустила глаза:
– А где же еще ее взять? Подумай только, ведь полтора года они всех нас кормят! Нет! Что я тебе говорю: «полтора»? Да два уже года! Как они тогда начали нас кормить, до Кольского еще, так ведь с тех пор и кормят.