Я вас люблю
Шрифт:
– Наверное, можно, – еле слышно ответила Таня. – Ты знаешь, что папа дружил с Евгением Сергеевичем?
– С каким Евгением Сергеевичем?
– С доктором Боткиным. Хотя папа всю жизнь работал в Москве, а доктор Боткин в Питере, но они учились вместе в Медицинской академии и там подружились. Евгений Сергеевич однажды приехал к нам со своим старшим сыном Митей, который поступил тогда в Московский университет. Года за четыре до начала войны, я ещё девочкой была. И они с папой много разговаривали, очень много и очень откровенно, потому что…
Она замолчала.
– Почему? – требовательно спросила Дина.
– Потому что от Евгения Сергеевича только что ушла жена. Влюбилась в какого-то студента, лет на двадцать её моложе, из Риги, и ушла. Бросила
– Я понимаю! – вспыхнула Дина.
– Потом Митя погиб в самом начале войны. Кажется, в декабре. Он бросил университет и тоже пошёл на фронт, как мой Володя… Доктор Боткин приехал тогда в Москву. У Мити была уже жена в Москве и две дочки. Он погиб, когда прикрывал отступление казачьего полка, где служил хорунжим… Получил Георгиевский крест посмертно. Евгений Сергеевич пришёл к нам в этот день и напился. Я хорошо помню. Он пришёл, мокрый, голодный, – погода была: ужас, а он почему-то не взял извозчика, от самого госпиталя шёл пешком, – и говорит папе: «Дружище, а выпить у вас не найдётся?» И выпил весь запас папиного спирта. Потом залёг на диван, поспал два часа. Проснулся, вымылся, побрился. Вошёл к нам с Алисой в детскую – трезвый, спокойный, – поцеловал Алисе руку, а меня в голову. Он был великаном. Огромного роста, с очень широкими плечами.
– И что?
– И папа проводил его к поезду.
– Да я не об этом! И что с ним случилось?
– Говорят, что его тоже убили. Что ему предлагали уехать с Урала, обещали работу в московской больнице, практику. А он отказался. И его убили вместе с царём. А в газетах сообщили только, что «казнён кровавый палач Николай Романов». А про семью – ничего. Потом написали, что царица с сыном «эвакуированы в надёжное место». А про великих княжон совсем ни слова, как будто их и не было никогда. Одни слухи…
Обе замолчали.
– Тата! – громко сказала Дина и тут же испуганно оглянулась на спящего Илюшу. – Нужно уезжать. Из Одессы можно сесть на пароход, он идёт в Турцию. Всем вместе: с Алисой, и папой, и няней. Коля мой сейчас работает, у него контракт в берлинском театре, мы прокормимся.
– Папа никуда не поедет, он своих больных не бросит. С Алисой тоже непросто. Однажды она сказала, что очень боится здесь жить. Папа у неё спросил: «Чего вы боитесь, Алиса Юльевна? Я за вас – горой!» А она говорит: «При чём здесь вы? Я не вас, я за вас боюсь! Помните, – говорит, – как мы с вами попали на ярмарку?» А это действительно было: мы ехали в Крым, и в поезде что-то сломалось. Мы пошли гулять и попали на ярмарку. Мне было весело, я всё время хохотала, папа тоже, а Алиса вдруг остановилась как вкопанная и стала просить, чтобы её поскорее отвели обратно. Она потом сказала папе, что её больше всего испугали нищие, и, пока она этих нищих не увидела, она ничего в России не понимала. А как увидела, так всё поняла.
– Что она поняла?
– Там нищие стояли вдоль дороги. Ты ведь никогда не видела церковные картинки, нет? Лубочные? Ах, ты же у нас иностранка! У няни их много, в сундучке. Там и дьяволы нарисованы, и святые, и мученики. Как бесы людей искушают, как грешники в адских котлах кипят, а великомученицам глаза выкалывают, ну, много такого. Они очень яркие, эти картинки, но такие страшные, знаешь… Похожи на нынешние плакаты…
Таня вдруг ахнула и покраснела.
– Да, очень похожи! Как же мне раньше в голову не пришло! Тогда, на ярмарке, всё это словно ожило. Нищие эти… Ну, вот представь: стоят вдоль длиннющей дороги старики, такие засушенные, как будто они в своих киевских пещерах тысячу лет пролежали, слепцы, худые, как скелеты, а бывают и толстые, мордастые, не поймешь, слепой он или притворяется, и карлики, – такие, как таксы, знаешь? Как будто осели на задние ноги. Горбунов ужасно
– Сумасшедших везде хватает, – спокойно ответила Дина и помолчала. – Так ты что, думаешь, она уехать не захочет?
Таня отрицательно покачала головой:
– Она папу ни за что не оставит. Ни папу, ни няню. Алиса – железная. И потому не оставит, что всё поняла и ужасно боится.
– Танюра! – вдруг быстро спросила Дина. – А доктор твой как?
Таня залилась густой тёмной краской.
– Мой доктор? Ну, как… Я знала, что ты спросишь. Я без него никуда не поеду.
– Татка! – Дина широко распахнула глаза. – Ведь он же женат!
– И что? – пробормотала Таня. – Да, они живут в одной квартире. И сын вернулся. Их того гляди «уплотнят», подселят к ним кого-нибудь, он сам говорит.
– При чём здесь: «подселят»? Я же не об этом!
– О чём ты?
– О том, что ты ему всю жизнь отдала, а он…
– Он тоже мне отдал всю жизнь, – вдруг упрямо сказала Таня и так же, как сестра, посмотрела исподлобья.
– Зачем это нужно! – с тоской воскликнула Дина и заломила руки, что вышло немного театрально, но очень уж горестно. – Зачем это нужно: всё время какие-то жертвы! И как будто от этого кому-то станет легче! Твой Александр Сергеевич не может развестись с женой, потому что она вроде бы больна, и сын у них, и я не знаю, что ещё…
– Кто сейчас разводится? – прошептала Таня. – Это – то же самое, как в монастырь уходить. Ты как будто забываешь, в какие мы времена живём!
– А раньше ему что мешало? – огрызнулась Дина. – Нет, но я же не только о нём говорю! Все всегда чем-то друг другу жертвуют, а при этом ненавидят друг друга, смотреть друг на друга не могут! И так доживают до самой до смерти! Я сказала Николаю Михайловичу, когда он поправился, что я ни дня не останусь его женою, если я пойму, что…
Она сильно побледнела и отвернулась. Таня вопросительно приподняла плечи, но ни о чём не успела спросить: в дверь постучала Алиса Юльевна, сказала, что каша готова и нужно поесть, пока всё не остыло.
У Ленина и бывшего его озёрного друга Зиновьева начались решительные разногласия по поводу партийной политики. По правде сказать, Ленин немного испугался. Во-первых, в него всё же Фаня стрельнула. А если мне вдруг возразят, что не Фаня, так точно ведь кто-то стрельнул. Для Фани стрельнуть было трудной задачей, поскольку она, пребывая на каторге, почти до конца потеряла там зрение. К тому же известно, что, будучи зрячей, в руках никогда не держала оружия. А тут пусть не насмерть, но всё же попала.
И он испугался. Ещё бы не страшно!
Однако расправились именно с Фаней, хотя на заводе, где выстрел и грянул, самой этой Фани в тот день не случилось: она безотрывно учила на курсах работников будущих земств (была, как мы видим, большой фантазёркой: какие уж земства, зачем и откуда?).
Слепую безумицу быстро поймали – она и не пряталась, кстати! – и тут же, конечно, в ЧК на допросы. И сразу за подписью Якова Свердлова появилось знаменитое воззвание Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, открытое грозной строкою: «Всем, всем!» Короче: последней букашке и пташке. Тому, кто на смертном одре умирает, тому, кто ещё не родился, но должен. Родишься и слушай: объявлен террор всем врагам революции.