Я все еще влюблен
Шрифт:
— Вы, господин Энгельс, не меняетесь — все так же любите шутки и острое словцо.
— Помилуйте, какие же шутки — посол в Париже!
— Но, господа, — Руге хитровато склонил голову набок, — вы задали мне уже так много вопросов, а между тем на мой вопрос еще не ответили: что вас сюда привело? Кого вы ждете в этой комнате?
— Что ж, Фридрих, у нас ведь нет причин, чтобы скрытничать. — Маркс обернулся к Энгельсу, а затем к Руге. — У нас тут назначена встреча с некоторыми лицами из правительства.
Руге очень оживился:
— Может быть,
— Этот обед господин Брентано как раз и дает в нашу честь, — сказал Энгельс, с удовольствием наблюдая, как тень изумления и зависти стала шириться на лице собеседника.
Руге немного помолчал, видимо что-то обдумывая и с чем-то борясь в душе. Наконец он решился:
— Господа, у меня к вам большая просьба… Во имя старой дружбы… Совершенно нелепое недоразумение… Несколько дней назад я действительно был назначен послом в Париж и уже готовился к отъезду, но сегодня утром Брентано вызвал меня к себе, буквально из кармана вытащил у меня верительные грамоты и не отдал их.
Друзья в один голос захохотали.
— Даже ничего не объяснил! — сокрушался Руге.
— Ну и нравы! — подавляя смех, воскликнул Маркс.
— Может быть, он пронюхал через своего министра внутренних дел, через разведку, что вы не знаете французский? — все еще смеялся Энгельс.
— Через Флориана Мердеса? — вполне серьезно переспросил Руге, никогда не отличавшийся по части юмора.
— А может быть, вы просто не поняли Брентано и он хотел послать вас не в тот Париж, что во Франции, а в тот, где мы сейчас находимся, в гостиницу «Париж»? — Новый приступ смеха сотряс плечи Энгельса, снова засмеялся и Маркс. — Выходит, я поздравил вас преждевременно!
— Господа, я вас прошу, — Руге взял и того и другого за руки, — когда будете беседовать с Брентано, скажите ему, что серьезные правители так не поступают. Пусть он вернет мне верительные грамоты, они по праву мои, я должен ехать в Париж. Я всегда, господа, восхищался вашим умением убеждать.
В этот момент с треском распахнулась дверь, через которую вошли сюда Маркс и Энгельс, и на пороге показалась некая запыхавшаяся личность.
— Господа, тут есть доктор Маркс? А Энгельс?.. Боже мой! Ну что же вы! Вас ищут по всей гостинице. Уже все в сборе, а вас нет. Пожалуйста, поторопитесь. Вас ждут!
Руге засуетился:
— Я пойду с вами. Мне же необходимо объясниться. Я должен знать.
— Давай возьмем. Пусть поест, — сказал Энгельс.
Маркс пожал плечами.
— Едва ли это возможно, господин Руге. Все-таки обед правительственный.
— Да пусть поест, — махнул рукой Энгельс. — Человек пострадал! Вместо одного Парижа оказался в другом. Пусть. Он же философ — много не съест…
Но Маркс уже не был склонен шутить. Он понимал, как понимал это, конечно, и его друг, что появиться перед членами правительства в обществе Руге было бы совершенно ни к чему, это могло бы сразу подорвать авторитетность их миссии.
…Брентано хотел посадить Маркса и Энгельса за столом
Когда обычный в таких случаях шум и говор затихли, Брентано поднялся с бокалом в руке и сказал:
— Господа! Нашему восстанию всего полторы недели, но оно уже привлекло к себе взоры многих лучших людей отечества. Одним из наиболее ярких доказательств этого является приезд в Карлсруэ всем вам известных революционных деятелей, редакторов «Новой Рейнской газеты» доктора Маркса и его коллеги господина Энгельса, которые находятся сегодня среди нас за этим дружеским столом.
Голос Брентано был торжественным и задушевным одновременно. Этот тридцатипятилетний адвокат был хорошим провинциальным актером. В нем сочетались честолюбие, хитрость и немалая проницательность. Он умел войти людям в душу, ему почти всегда удавалось, как говорится, подать себя должным образом. Эти способности пришлись как нельзя кстати, когда десять дней назад, тринадцатого мая, в страхе, перед начавшимся восстанием бежал великий герцог Леопольд и было создано временное правительство Бадена, во главе которого он, Лоренц Брентано, и встал… Он был, бесспорно, умнее и оборотистее всех членов своего кабинета, может быть, даже вместе взятых.
— Дорогие и высокоуважаемые гости! — Глава правительства слегка поклонился Марксу и Энгельсу. — Мы приветствуем вас на прекрасной баденской земле не только как официальные лица, но и как люди революции. Некоторые из нас — и мы этим особенно гордимся — вошли в правительство, можно сказать, прямо из тюремных камер, где томились за свое участие в недавних героических, но безуспешных восстаниях на многострадальной баденской земле. Я имею в виду прежде всего нашего замечательного философа и журналиста Густава Струве…
Струве сидел рядом с Марксом. Крупный, седоватый, лет сорока пяти, он был одним из самых старших за этим столом. Ему явно польстило звание философа.
— …известного журналиста, неутомимого Йозефа Фиклера…
Маркс поискал глазами Фиклера, но едва нашел, как оратор уже назвал новое имя.
— …бесстрашного Карла Блинда, тоже журналиста…
Энгельс шепнул Марксу:
— У них что — все правительство из журналистов? Это правительство или редколлегия?
— Есть и адвокаты, — не шевеля губами, ответил Маркс.
Блинду было всего двадцать три года. Высокий, худой, словно состоящий из одних острых углов, он держался как-то особняком, независимо. Брентано недолюбливал его и опасался, мечтая поскорее как-нибудь отделаться от его присутствия в правительстве. Собственно, именно об этом он и сказал сейчас:
— На днях господин Блинд отправляется нашим послом во Францию. Мы и сожалеем об этом, так как лишаемся надежной опоры здесь, в Карлсруэ, но одновременно и радуемся, ибо никто лучше Блинда не сможет представлять нас в Париже.