Я вспоминаю...
Шрифт:
Мне кажется, между качеством подарка и похождением на стороне была некая зависимость. Если интрижка была незначительной, дело ограничивалось какой-нибудь вазочкой, если случалось что-то более запоминающееся, то преподносилось серебряное блюдо.
Помнится, однажды отец привез матери роскошное платье. Мы с братом Рикардо подглядывали в слегка приоткрытую дверь и видели, как мать распаковывает подарок. Она развязала ленту и развернула бумагу. Затем открыла коробку и извлекла оттуда ослепительно красивое платье. Оно все сверкало и переливалось; позже нам сказали, что его специально расшивали
Не сказав ни слова, мать бросила платье на стол. После не которого молчания, которое всем нам показалось очень долгим, она сказала, что не привыкла носить такие платья и оно больше подходит «его подружкам». Рикардо только год моложе меня, но я так долго думал о нем как о младше» братишке, что не изжил это чувство и по сей день.
После этого случая я не припомню, чтобы отец привозил в подарок платья, но была как-то шляпа с пером, а может, шляпу он дарил раньше платья, точно не помню. Но вазы продолжали поступать в большом количестве, и мать ставила в цветы.
Мне кажется, один мой сон много говорит о моих отношениях с родителями — ведь я всегда верил, что в снах больше истины, чем в реальных фактах.
Снится мне, что, приехав в Римини, я решил остановиться в «Гранд-отеле». Стоя у конторки, заполняю обычную форму. Портье всматривается в мое имя и говорит: «Феллини. В нашей гостинице уже живут люди с такой фамилией». И, глядя в сторону открытой галереи, добавляет: «А вот и они». Я поворачиваю голову и вижу мать и отца. Однако молчу. «Вы их знаете?» — спрашивает портье. «Нет», — говорю я. «А хотели бы познакомиться?» И я опять отказываюсь: «Нет, спасибо. Не стоит».
Только после смерти отца я узнал, что он хранил мои первые рисунки и всегда возил их с собой. И тогда я впервые понял, что он любил меня и гордился мною.
Родителям брак принес разочарование еще и потому, что они вступили в него полные романтических иллюзий. Они были молоды. Урбано Феллини, деревенский парень, возвращаясь домой после Первой мировой войны, проезжал через Рим. Там он познакомился с Идой Барбиани и так вскружил ей голову, что она пошла против воли родителей и, бросив все, уехала из Рима, чтобы выйти за него замуж. Отец устроился работать на макаронную фабрику; тогда они с матерью были влюблены друг в друга. Он совсем ее покорил, как и многих других женщин в своей жизни.
Отцу еще не было двадцати, когда стало ясно, что в родном городке Гамбеттола ему ничего не светит, так же как и в Римини, ближайшем большом городе. Тогда-то он и отправился на поиски приключений и работы. Приключений было предостаточно и даже больше, чем надо, но подходящей работы он так и не нашел. Он добрался до Бельгии, и когда разразилась Первая мировая война, его призвали на военную службу в германскую армию и отправили работать на рудники. Все, что он рассказывал об этом периоде своей жизни (пусть и немногое), помогло мне не поддаться военной пропаганде во Вторую мировую войну.
Романтический союз быстро перешел в свою противоположность, и, возможно, это было связано с моим рождением. Мать нашла себя в религии и в заботах о детях. Отец же находил то, что ему было нужно, в своих странствиях, ассоциируясь в моем детском сознании с высоким графином на столе, в котором всегда было отменное оливковое масло.
Гены, отвечающие за вкус, должно быть, у меня от отца, а может, лучше назвать их развитыми вкусовыми рецепторами? Я с легкостью определю, надкусив тончайший ломтик, возраст сыра пармезан, точно сказав, сколько ему лет — три года, семь лет, одиннадцать. А уж что до prosciutto…
В детстве я никак не мог понять, почему отец так редко бывает дома и почему каждый раз, вернувшись, уезжает вновь. Брат Рикардо чаще меня (потому что был меньше) приставал к взрослым с вопросом: когда приедет папа? На это мать отвечала с некоторым раздражением, что он приедет, как только сможет, и что его частые отъезды связаны с характером работы. Подтекст был такой: наш отец — замечательный человек, который приносит себя в жертву ради нашего благополучия, и наши вопросы по поводу его отсутствия неуместны, потому что косвенно показывают, что мы недостаточно его ценим.
Наконец отец возвращался домой, и тут все менялось. Если он такой замечательный, то почему мать его ругает? Кто такие эти «подружки», о которых она постоянно говорит? Почему он так торопится вновь покинуть дом? И всегда уезжает раньше того срока, какой называл нам?
На все эти вопросы я еще долго не находил ответа, пока не достиг того возраста, в каком в то время находился отец.
Отец все чаще уезжал, его отъезды все больше затягивались, и мать стала поговаривать о том, что неплохо бы перебраться в Рим. Мать, выросшая в семье, где ни в чем не знала отказа, в юности даже вообразить не могла, что это значит — оставить Рим и переехать жить на ферму в Гамбеттоле или в провинциальный городишко вроде Римини. Думаю, она чувствовала себя ужасно одинокой.
Оставшаяся в Риме семья после ее поспешного бегства с отцом практически порвала с ней. Отец так и не простил дочь, мои дядя и тетя также не поддерживали с ней никаких контактов; только на Рождество они присылали разные сладости, которыми мы, дети, с удовольствием лакомились.
Рим стал присутствовать в моих мечтах раньше, чем я был способен вообразить, каким он может быть. Я думал, что он такой же, как Римини, только больше, или вроде Америки, только меньше. Но уже тогда я знал, что именно там хочу жить, и подгонял время, чтобы поскорее вырасти и переехать туда. Но мне не пришлось долго ждать.
Когда мне было лет десять, у дяди в Риме случился удар; тетка сообщила об этом матери в письме и позвала ее в Рим повидать брата. Восстановив таким образом отношения с семьей, мать взяла меня с собой. Все сладости, присылаемые на Рождество, померкли перед зрелищем самого Рима. Реальность оказалась, как редко бывает в жизни, прекраснее самых ярких вымыслов.
В Рим мы поехали на поезде. Мои друзья, да и я тоже, думали, что путешествовать на поезде — это здорово, но на самом деле мне это не понравилось. Больше всего мне нравилось смотреть на пролетающие за окном картинки жизни: это напоминало смену кадров на экране «Фульгора». Но поезд мчался слишком быстро: они не успевали запечатлеться в памяти.