Я завтра улетаю
Шрифт:
Я попсиховал в душе, распереживался за Ксюшу, но решил сменить тему, пока Ксюша не загрызла меня сквозь телефон. Я рискнул и спросил, как дела на любовном фронте. Как поживает ее любовь с дачи? Ксюша рассмеялась. Какая любовь? Она даже не ездила на дачу. Практически. Может, пару-тройку раз за все лето. Это место ее больше не интересовало. Скучное и бессмысленное. Такое же, как и сам Дима.
Я молчал. То есть, она все лето была в Москве и ни разу не позвонила. И я спросил ее об этом. Почему? Я тут же услышал очередную порцию гнева. Она ничего и никому не должна, почему от нее вечно все что-то требуют и как все это достало. И завершением тирады стал вопрос, почему я не позвонил ей. А я не хотел отвлекать ее от чувств. Но я не стал говорить об этом. Зато Ксюша сказала, почему я не звонил. Оказывается, она считала меня помешенным на моих глупых цифрах и была уверена на 100 %, что все лето я провел именно с ними, не мог оторваться от
Этот разговор становился неприятным мне. Действительно, неприятным. И я решил перевести его в другое русло. Я хотел забыть об этом недоразумении. Мы ведь столько уже не виделись, неужели сейчас самое время выяснять, кто прав, а кто нет, сыпать беспочвенными обвинениями и претензиями. Я предложил погулять. Погода была такая потрясающая! Погоде плевать на разборки людей и бардак, кубарем летящий куда-то, в мире. Природа знает свое дело. Она дышит. Я дышал вместе с ней. Полной грудью. Ксюша согласилась.
Ее волосы стали еще длиннее, но оставались такими же черными. Губы измазаны темно-вишневой помадой, а на глазах две жирные линии: на нижних и верхних веках, выведенные черным карандашом. В носу сверкало кольцо. Я пригляделся: насквозь! Кольцо проходило сквозь ноздрю. Я инстинктивно поморщился, представив, насколько это больно. У нее изменились брови. Да их просто не было. Вместо них нарисованные две тонкие полоски. Естественно, черные. Черные ботинки, по колено, на толстой подошве. Черные штаны, похожие на латекс по материалу. Черная кофта в облипку. Сверху еще одна, практически до колен, полы которой развивались на легком ветру. Я терялся в собственных мыслях. Вроде как ее образ черной бестии завораживал меня. Он казался совершенном диким, как гепард в Саване, готовящийся атаковать мирно пасущуюся антилопу. Страшно, но смотреть все равно хочется. Я смотрел и смотрел на Ксюшу, поглощенный ею. И тут же, среди нахлынувших чувств, я вдруг понял, что хочу знать, куда делась та Ксюша, которую я знал уже столько лет. Что же с ней случилось?
Ксюша обняла меня, сказала, что очень рада встретиться. Соскучилась. Затем она достала из своей не менее черной сумочки на цепочке, длинный мундштук, вставила в него сигарету и прикурила. И тут мне в глаза бросился ее ногти. Длинные, как у росомахи. Знаете, какого цвета? Черного. Я неосознанно принялся разглядывать несметное количество серебряных колец на ее руках. Одно с камнями насыщенного густого синего цвета, размером на полпальца. Другое в форме анаконды, обвивало средний палец, практически до первой фаланги. Два простых кольца, тонкие без надписей и вставок, оба на большом пальце. Как это могло быть удобным? Я не представляю, но Ксюше они явно не мешали. На указательном пальце было интересное кольцо в форме когтя. Оно закрывало весь палец как доспех рыцарской перчатки, но не сковывало движений.
Я перевел взгляд на ее шею. Там тоже были украшения, не в таком количестве, но все же. На серебряной цепочке к ее вздымающейся груди опускался крест. Не совсем обычный. Вместо верхней прямой полосы был овал в форме капли, узкой частью, выходящей из основного креста. Чуть повыше еще одна цепочка с жабой с изумрудными глазами, усаживалась на ее груди между ключиц. Мои глаза снова скользнули на необычный крест. Хотя я больше, чем уверен, что не крест заставил меня смотреть на красивое декольте. И только тогда я заметил, что на ней надет корсет. Черный корсет! Из-под него снизу и сверху торчали рюшки черного одеяния. Конечно, то чувство, которое я ощутил внизу живота, мне было знакомо. И понятно. Я тут же проанализировал свое состояние, пытаясь понять, что вызвало во мне реакцию возбуждения. Я должен был быть откровенным с самими собой. Это важно. Если я сам себя не понимаю то, что тогда следует ожидать от других? Что спровоцировало волнение? Я не любил черный цвет. Он должен был скорее оттолкнуть меня. Но я увлекался астрофизикой, и черная материя не была мне чужда и впечатляла меня. Ее таинство, названное черным, меня интересовало и волновало. Мне показалось, что количество аргентума на Ксюше зашкаливает и будь она кислородосодержащей азотной кислотой, то она бы просто растворилась. Но я не могу отрицать аккуратность и вкусность гармонии.
Я снова прошелся по каждому атрибуту, находящемуся на ней. Определенно, по отдельности все это должно было оттолкнуть меня. Но в совокупности, надетые на ней, они не вызывали у меня отвращения. Ее образ! Вот, что спровоцировало волнение внизу живота. Целиком ее образ. В ней было что-то необычное, магическое и притягивающее.
Все, кто проходил мимо, смотрели на нее с брезгливостью и страхом. Люди чуждались черной бестии посреди улицы близ метро. Но Ксюша улыбалась каждому взгляду и улыбалась так, что даже мне становилось не по себе. Это была игра на публику. Я знал каждую улыбку Ксюши, независимо от того, в какой цвет выкрашены ее губы: темно-вишневый или девчачий розовый. Та улыбка, для общества, была лишь пафосной провокацией. Ксюша всегда хотела быть не такой как все и в тот момент ей здорово удавалось внешне выделяться из толпы. Замечала ли Ксюша или нет, но толпе определенно не нравилась стоящая на пути индивидуальность. Отвращение и брезгливость на их лицах говорили сами за себя. Стереотипы не давали забыть о себе.
Ксюша расспрашивала, как мои дела, то и дело затягиваясь очередной новой сигаретой, гуляя под руку со мной. Я отвечал очень коротко и немногословно, пока речь не зашла об университете. Тут я, конечно, раскрыл душу, в красках сообщив, как широко я раскрыл свои объятия математике и физике. Вот те две женщины, которых я был готово ласкать днями и ночами, без отдыха, не зная, что значит удовлетворение. Я никогда не смогу быть удовлетворенным с такими подругами. Они искушают, соблазняют, мацают эмоции и разжигают любопытство, но не скуку и усталость. Они заставляли меня вечно хотеть познать каждую из них. Каждую циферку, каждую буковку, еще одну страничку, еще одну формулу, еще одну теорию… И я постепенно сходил с ума от перенасыщения эмоциями и вечной нехватки удовлетворения хотя бы на минуточку. Ксюша не перебивала меня. Шла рядом так же, как когда-то в школе, когда я восторгался очередными полученными знаниями, а она молчала. Потом, видимо, устав от моего постоянного неописуемого восторга, начинала говорить о литературе. Об очередной книге, которую она прочитала и теперь переживает глубочайшие и сильнейшие эмоции, целиком и полностью окунувшись в жизнь главного героя. Ее впечатления были не столь радостны, как мои, что значительно отличало математику и литературу. Выучив, поняв новую формулу, поняв, как она работает, как подъемная сила держит самолет в воздухе, как устроен ракетный двигатель, чтобы заставить ракету двигаться в вакууме без кислорода, как понять объем вытесненной из сосуда воды и другие вещи, я получал эстетическое удовольствие. А что Ксюша со своей литературой? Вот прочитала она Му-Му Тургенева, две недели ходила с едва сдерживаемыми слезами, снова и снова переживая эмоции главного героя. А в чем же результат? Чего она достигла? Я не понимал и это непонимание было взаимно.
Мою математическую радость Ксюша прервала одним вопросом. Она давно ничего не слышала об Олесе. Как же у нас дела? Я перестал улыбаться. Никак. Наши дела никак. Со мной перестали общаться. Почему? Какой предсказуемый вопрос. Как мы любим задавать его и самое забавное, что любим мы задавать его зачастую потому, что это вопросительное слово просто существует. Как много людей на самом деле хотят знать ответ на вопрос почему? Мне кажется, что этот вопрос равносилен утверждению – мне плевать. Но говорить мне плевать – некультурно, неподобающе, потому-то мы синонимизируем свое наплевательское отношение в вопросе почему. Отвечающий начинает нервничать, страшиться ответа, переживать, стараясь угодить своим ответом. Зачем, если всем плевать?
Потому что, Ксюша, я не захотел лишать ее и себя девственности. Вот. Удовлетворит ли мой ответ ее безразличие? Я едва заметно улыбнулся от злости скорее, чем от наслаждения. На ее лице тоже мелькнула быстрая, едва заметная улыбка, потянув за уголки вишневых губ вверх и тут же бросив. Ксюша посмотрела на меня. Да, Ксюша, да! Я все еще девственник! Я живу с этим прекрасно, не чувствуя себя страдающим. Но Ксюша не унималась. Почему я отказал Олесе? У меня были на то причины. И Ксюша знала меня слишком хорошо. Она тоже знала, что у меня были основания для отказа.
Я рассматривал ее глаза. Темно-синее. Уставшие. Но юность в них все еще барахталась. Я испугался. Вот, что я ответил, смотря в ей глаза. Я сказала правду. Ксюша посмотрела на меня сочувствующим взглядом, взяла за руку и быстрым шагом направилась к метро.
Я даже не стал спрашивать, куда мы идем и зачем. Пусть ведет. Ксюша знает, что делает.
Мы приехали на станцию Чистые Пруды. Это место, конечно, отвлекло меня от мыслей об Олесе, о математике, да, в принципе, обо всем. Я бывал на Чистых Прудах, не место шокировало мой подростковый разум, а обитатели. Таких как Ксюша, там было полно. Огромная черная сходка. Люди сидела на ступеньках, на лавках, на газонах. Все в черном, в кожаных, в латексных штанах, куртках, в длинных плащах. У всех либо черные волосы, либо лысые головы. Изредка мерцали красные, скорее бордовые пряди в черных волосах. Я испытывал неподдельный шок, глядя на толпу. Мне даже стало страшно. Эти люди не вызывали позитивных эмоций по отношению к себе, и уже нейтральным к ним оставаться было невозможно. Я забыл обо всем, что тревожило мою душу и сердце. Я созерцал. Я никогда в жизни не видел так много черного цвета.