Яблоневое дерево
Шрифт:
Она села на кресло рядом с диваном. Я снова принес диктофон. За последние годы у меня постепенно созрел план – написать книгу про нее, про нашу семью, про ее отношения с моим отцом. Сперва он приблизился ко мне, подобно бродячему псу, потом тщательно обнюхал, оставил свою метку и вскоре отвернулся. Да, сначала я чувствовал себя так, словно кто-то помочился мне на ногу. Друзья и знакомые подбивали меня написать эту историю. И каждый находил свои аргументы. Они основывались на определенных фрагментах, эпизодах, рассказанных
Для меня эти истории оставались чужими, но все-таки не вполне чужими. Многочисленные пробелы вызывали вопросы, которые я задавать не решался. У любого семейного романа вырабатывается своя грамматика, развивается своя система знаков, свой синтаксис, и для причастных людей он нередко становится непонятнее, чем для посторонних. Вблизи многого не разглядеть. Корневая система дерева столь же обширна и велика, как и крона. Мы пускаем корни в сокровенные тайны, растем и распространяемся под землей. Плоды – спелые или гнилые, живые или мертвые – следствие того, что нам не дано увидеть в природе и не позволено видеть в семье. Табу. Каждый ребенок узнает его с уверенностью лунатика.
Я вгляделся в ее лицо. Она собрала тонкие седые волосы в маленький тугой пучок на затылке. Двадцать лет в Испании пошли ей на пользу. Ее депрессия выцвела на солнце, она похудела и выбросила парики в море. Освобождение, вернувшее мне мать, которую я почти никогда не видел. Она напоминала далекую и нежную девочку с фотографии 1932 года. В тринадцать лет у нее были темно-каштановые волосы и печальный серьезный взгляд. А теперь она сидела передо мной в девяносто один – изогнутый нос на сморщенном лице и большие руки, которые продолжают с любопытством за все хвататься. Вновь постройневшее с возрастом тело по-прежнему напряжено.
Сладковатый запах старости проник мне в ноздри. В прихожей висел на крючке желтый берет отца. Он носил его перед смертью. С тех пор прошло четыре года. Когда я увидел его головной убор, в воздухе снова возник его запах, словно отец не окончательно покинул комнату, словно может в любой момент снять берет с крючка и молча отправиться в очередную долгую прогулку. Мать проследила за моим взглядом.
– Твой отец мне совершенно не подходил.
Я ненадолго потерял дар речи. Поразительное заявление: ведь эти люди, с несколькими перерывами, провели друг с другом почти всю жизнь.
– Значит, был кто-то еще?
– Вообще-то нет.
– Никогда?
– Сказала же, нет.
Я знал другие истории из других времен, но сейчас открылся иной пласт. Она не сводила взгляда с желтого берета.
– Мой отец подцепил его в зоопарке. А потом, в прекрасный и солнечный воскресный день, он появился у нашей двери. В сапогах со шпорами. Я сразу поняла – ему не по себе. Этот костюм. Нет. Ну просто умо-о-ора.
Она умолкла.
– Ты сразу в него влюбилась?
– Я?
– Да.
Она осторожно покачала головой.
– Знаешь, я уже точно не помню, но вполне возможно.
– И тебе тогда было…
– Тринадцать.
– А ему?
– Семнадцать.
Ее
– Посмотрим, во сколько он сегодня вернется. Такая наглость – он просто исчезает и даже не думает предупредить, куда идет и когда собирается вернуться. И так всю жизнь. Немы-ы-ыслимо.
2
В мае 1915-го, в сражении при Горлице-Тарнов [2] , цирюльник Отто Джоос погиб от выстрела в грудь, пытаясь прорваться со штыком сквозь линию обороны врага.
В одном из дворов Кройцберга, в квартире на первом этаже, его жена Анна родила с помощью подоспевшей соседки мальчика на глазах у маленькой дочки Эрны. Ребенок был маленьким и весил ровно три килограмма, но при этом произвел на всех невероятно сильное впечатление. Роды длились двадцать минут.
2
Операция по прорыву русского фронта в Галиции с целью спасти Венгрию от наступавших русских армий в мае 1915 года. Ее осуществляла 11-я германская армия при поддержке австрийцев на участке шириной 35 км между Верхней Вислой и подножием Бескидского хребта в районе Горлице – Тарнов.
– Бедолажка, сиротинушка! – покачала головой соседка.
– Следи за языком. Пусть ребенок слышит правильную речь.
Анна дала младенцу грудь. Она старалась говорить как можно четче и правильнее, но потом изумленно скривила лицо.
– Ого. Сильная хватка.
– Господи, Анна, что ты будешь делать? Еще один рот.
Анна не слушала. Она смотрела на новорожденного сына.
– Как жаль бедного Отто. Как же так, они умирают у тебя один за другим. Такое горе.
– Госпожа Кацуппке, вы можете идти, дальше Эрна справится.
Дверь захлопнулась. Госпожа Кацуппке еще несколько раз покачала круглой головой и вытерла окровавленные руки о замызганный передник. Она помогла родиться уже нескольким соседским детишкам, а некоторых отправила к ангелам. Она знала жизнь и знала, что с этим мальчиком появилась на свет еще одна проблема.
Эрна подкралась на тоненьких ножках к матери. И осторожно приподняла острое личико, заглядывая через плечо.
– Милый, – сухо сказала она. – Как мы его назовем?
– Отто. Как его папу.
Эрна кивнула.
Несколько недель спустя в церкви Анна познакомилась с безработным каменщиком Карлом. Она знакомилась на церковной скамье и с предыдущими мужчинами. Не самое худшее место. Тот, кто приходил сюда, искал размышлений, переосмысления или утешения для измученной души. После службы было легко завести разговор. Непринужденную беседу. Или нечто большее. Тот, кто приходил в церковь, чтобы услышать голос Бога, был готов открыться. И, скорее всего, был неплохим человеком, раз верил в нечто высшее – а высшее значило для Анны очень много.