Ядерное лето 39-го (сборник)
Шрифт:
– Твою мать! Уклоняться от приказов Верховного Главнокомандования? Уклоняться?
Он замахнулся кулаком, шары задрожали растерянно, выстроились спиралью.
– Вижу, надоело тебе на теплом месте? Облик жмет, хочешь на пару миллионов лет загреметь туда, где ни живой, ни мертвой души нет? Устроим! – Жуков расстегнул кобуру, потом, опомнившись, убрал руку с пистолетной рукоятки. Шары изогнулись наподобие вопросительного знака, и прямо в мозгу у командующего загорелись слова.
«ВИНОВАТ. Я. ВИНОВАТ.
– Слушайте вы. Оба, – Жуков говорил спокойно, но в его голосе чувствовалась смерть. – Если к шести ноль-ноль завтрашнего дня Орел и Белгород не будут освобождены от немецких частей – вам конец. И вам, и всем вашим тварям, которых Красная Армия терпит только потому, что они принесли ей вечную присягу. И я знать не хочу, как и с кем вы будете эти города брать, до первой крови или до последней. Завтра в шесть я вот по этому телефону должен услышать доклад об освобождении Орла и Белгорода. Иначе – сказок о вас не услышат, и песен о вас не споют. Понятно?! – снова крикнул он, дернувшись всем телом вперед.
Шары растаяли в воздухе. Вместо них перед Жуковым выросла туманная человеческая фигура.
– Я могу использовать любые средства? – Иог-Сотот говорил мелодичным голосом, нечеловечески правильно соблюдая интонации. Маршал тяжело взглянул в калейдоскопически меняющееся лицо Ключника.
– Город должен остаться, – процедил он. Потом обернулся. – Это, кстати, и к тебе относится, Ньярлатотеп, понял?
– А жители городов сих? – Ньярлатотеп прошелестел слова алчным, холодным голосом.
В дверь коротко стукнули, вошел командующий Пятой танковой армией генерал Ротмистров. Отшатнулся, страх на лице сменился отвращением.
Жуков уже стоял, склонившись над картой и постукивая карандашом по столу.
– С жителями – как получится, – сказал он, не оборачиваясь. Широкие плечи под кителем закаменели. – А теперь – вон оба.
Алла Гореликова
Кто найдет, того и будет
Два года назад – или три? Время спуталось, смешалось, то несется, то тянется, и трудно поверить, что недавно – просто жили…
Конфетная фольга под зеленым осколком бутылочного стекла.
Зеленые Тонькины глазищи под жидкой белобрысой челкой.
– Вот. Просто ты найти должен. А я – твою.
Игорь вертит в пальцах свой осколок. Коричневый. Долго такой искал: большей частью бесцветные попадаются, ну, еще зеленые, пореже. Отмыл – аж сверкает, и так здорово глядеть сквозь него на небо. Странные игры в Тонькином дворе. Глупо верить в такую чушь. Но – пускай. Раз Тонька хочет…
– Ладно. Давай, сделаю.
Тонька достает из кармана аккуратно свернутый фантик. С фольгой.
– Только знаешь, Тонь, – Игорь продирается через кусты сирени в глубину палисадника,
Фантик, фольгой вверх, аккуратно укладывается в ямку. Игорь, задержав дыхание, колет палец острым краем своего осколка. Капелька крови расползается по стеклу.
– Что говорить?
Тонька подсказывает скороговоркой:
– Кто найдет, заберет, твое сердце возьмет, навеки спрячет…
Стеклышко вжимает фольгу в землю, ложится плотно – как тут и было, давно, с самого начала Земли. Заблудившийся в сирени ранний солнечный луч дробится карими искорками. Тонька садится на корточки, худые пальцы с обгрызенными ногтями торопливо расширяют ямку рядом с коричневым окошком. Ойкает, добыв капельку крови. Зеленое стеклышко тулится к коричневому. Тоньке хочется прикоснуться к Игорю. Но она, быстро-быстро повторяя затверженный наговор, присыпает тайничок землей, разравнивает, нагребает сверху прошлогодней листвы.
– Помни, это секрет.
Игорь пожимает плечами. Пусть будет секрет, раз Тоньке хочется. Ради того, что считаешь пустяком, не станешь подниматься на рассвете.
Когда ветер южный, до города долетает канонада. С каждым днем – все громче. Когда ветер северный, канонады почти не слышно, но город затягивается едким дымом: на станции который день догорают склады. Тушить некому. От станции, говорят, остались груды кирпича и месиво железок. Уехать из города теперь нельзя – кто не успел, тот опоздал. Некоторые, правда, уходят пешком. Катят нагруженные пожитками тачки, детские коляски, велосипеды…
Тонькина мать, глядя на беженцев, поджимает губы. Цедит:
– Глупо.
А почему глупо – не объясняет.
Тонька теперь встает до света. У нее расписание: понедельник, среда, пятница – булочник, вторник и суббота – молочник, а четверг – бакалея. Везде очереди. Мать задерживается в госпитале допоздна, а то и на ночь остается. Ей не до магазинов, да и не до Тоньки. Но зато их там кормят, и продукты из материной пайки Тонька складывает про запас. Бабульки в очередях утверждают, что пайку вот-вот урежут.
Иногда Тонька сворачивает в палисадник, разгребает рыхлую землю между корневищами ирисов и всматривается в карие искорки. Совсем как его глаза. Ты живой, я знаю, думает Тонька. Торопливо разравнивает землю над тайничком и бежит дальше.
Когда мальчишек собирают рыть окопы, это нормально: каждая пара рук пригодится. Но когда потом им раздают винтовки – задумаешься.
И если в мысли твои прокрадется хоть капля оптимизма – все с тобой ясно: в голове или солома, или пропаганда. Оба случая – неизлечимы.