Яик уходит в море
Шрифт:
– Ог-го!
– орет восторженно Патька.
– Молодчина моя племяшка, Елька! Ишь ошелепенела какого джигита! Руки и ноги, будто тюльпаны! Глянь, глянь, как он за бороду цапает... Хо-хо-хо!
Патька заливается, как ребенок. Из темноты дверей, с высот тыквенных гор ему вторит ответный хохот. Со двора в полосу бедного света выступают заросшие лица казаков, сейчас вдруг зацветшие лучистыми улыбками. Из ноздрей, изо ртов, из округлившихся глаз зрителей рвется неугомонное, веселое и участливое любопытство.
– Этта казак!
– Не казак, а живое свидетельство за печатью!
– Ноздря-то, ноздря-то как играет, будто у наказного атамана на смотру!
– Родительница-то и родитель, видно, ухабаки. Постарались для Войска!
– Руки-то, руки-то, весла и пику просят, дери его мамашу за хвост!
Патька захватывает горстью свою бороду и концом ее щекочет Веньку по подбородку и щекам. Тот кисло морщится и энергично чихает. Казаки грохочут, потрясая стены палатки.
– Го-го-го! Хо-хо-хо! Ха-ха-ха!
Черные тараканы, будто от землетрясения, в страхе бегут вверх к потолку. Мать исходит потом от гордости и, захлебываясь счастьем, говорит певуче:
– Он и в Сахарновской на крестинах схватил попа за бороду. Поп бранится на куму Лушу: "Чего вы полгода не крестили ребенка? Привезли какого лобана! Он и в купели не умещается". А Веничке всего неделя была...
Казаки снова хохочут. С кухонки из полога, привлеченный неожиданным ночным весельем, прыгает русокудрый хорунжий. Он в исподней белой рубахе и синих шароварах. Грудь у него заросла черными волосами. Он смотрит из дверей на Веньку, на мать, на Патьку, ржущих казаков и кричит звонче всех:
– Плавенным атаманом поставим его, ребята! Ого-го!
У казаков уже не хватает сил смеяться. Они просто, как козлы, трясут головами, мнут свои бороды и задыхаются... Хорунжий, озоруя, подхватывает на руки большой полосатый арбуз и подкидывает его к потолку, ловит и гогочет:
– А ну, Пать Патыч, дай я швырну так же казака!
Мать ласково отстраняет рукой офицера:
– Ну, ну, игрушка он вам...
Хорунжий вдруг бледнеет, пятится к двери, запахивая рубаху на волосатой груди. Из-за зеленой громады наваленных тыкв выходит черная красавица Настя. Но ведь она же умерла?! Хорунжий никогда не был трусом, но тут его пронизывает холодная дрожь. Ну да, это она. Такая же высокая и крупная, такая же по-особому красивая, и тот же у нее грудной и сдержанно веселый голос:
– Еленушка, да уложи ты его ради Истинного. Изведут они его вконец.
Это Луша. Бог мой, и ей уже семнадцать лет! Как быстро, быстрее будары, бежит жизнь. Луша уже взрослая. Она невеста. Если бы не сизый цвет волос да не зеленоватые ее глаза (у покойной сестры были темно-синие), она в самом деле казалась бы вставшей из гроба Настей. Она смущается, заметя на себе оторопелый, горячий взгляд хорунжего. Поводя головою, как бы стряхивая что-то, девушка уходит во двор, в темноту. Русокудрый казак как завороженный тоже повертывает к двери.
Девушка идет по двору. Казак таясь следует за ней. Она слышит его осторожные шаги, и все в ней замирает от страха и счастья. Хорунжий волнуется не меньше ее. У входа в дом он догоняет Лушу. Обоим страшно хочется заговорить, посидеть рядом, коснуться друг друга и, может быть... Впрочем, разве они сами ясно знают, чего им хочется?
Луша резко повертывается лицом к казаку и, давя в себе нежность и ласку, грубо говорит:
– Ну, чего тебе? Иди.
Казак кусает губу и, оробев, невнятно бормочет:
– Ну, ну... Злая какая... И они расходятся.
Хорунжий не спит. Он сидит на крыше кухонки рядом со своим пологом - смотрит, слушает и ждет. Как остро горят звезды!
"А может быть?.."
На дворе, в лугах, в поле, накрытых легкой голубой дымкой, не умолкают шум и говор. На Ерике в лесу глухо стучит топор. Это спохватился беспечный казак и теперь спешит вырубить и выстругать запасное весло. Тишина ушла из поселка дальше, к реке. Там стоит стража и бережет подступы к берегам. Хорунжий живо представляет себе, как покойно журчат воды на мелких перекатах и как хищно бьет обмахом жерех, глуша насмерть мелкую рыбешку.
"Неужели она больше и не покажется?" - задыхаясь, думает хорунжий.
Казаки никому не позволяют в эту канунную ночь нарушать покой своей реки. Седой Яик хранит для Войска на донных песках рыбные полчища. Сегодня и самые отчаянные ребята-головорезы не посмеют выйти с переметами ниже Болдыревских песков, откуда начнется плавня.
– Ну, выйди, хоть на минуту, выйди, утроба!
– молит хорунжий, обращаясь к звездам. И вдруг, в самом деле, на деревянном балкончике смутно выступает женская фигура. Вот чудо, вот счастье! Она! До балкончика с кухонки каких-нибудь пять сажен. Хорунжему хочется перемахнуть туда по воздуху.
"Не уходи, не уходи только!.. Что делать? Что сказать?" И стараясь вложить в пение все свое сердце, казак тихо и ясно мурлыкает:
Вот бежит, бежит река
С гор и до потока,
А за дивчиной казак
Гонится далеко...
Песня похожа на ночные переливы реки. Как выразительно он поет. Луша склоняется над перилами и явно прислушивается. Хорунжий счастлив. Счастье проступает сквозь его голос:
Стой, казак и дочь моя,
Слушайся совета!
Ведь казаки все уйдут, -
Вспомнишь поздно это!
Луша и хорунжий уже ничего не замечают вокруг себя. Они одни на земле. Синяя, глубокая пустота и большое небо... Даже звезды, покачиваясь в голубом водоеме, чудится, знают о завтрашней плавне - большом людском сполохе. Забыли о нем лишь двое - Луша и хорунжий. Им ни до чего нет сейчас дела. Хорунжий даже запамятовал, что он назначен завтра кормовщиком на будару плавенного атамана. В самом деле, больше того, что переживают сейчас Луша и казак, не бывает... Так им кажется. Казак продолжает петь, Луша внимательно его слушает.