Якоб спит
Шрифт:
Я обернулся к маминой кровати. Мама лежала в луже боли и тянула ко мне руку. Я не снял своего кожаного шлема.
Отчаяние постепенно наполняло палату электричеством, в наших глазах вспыхнул зеленый свет. Сверточек проснулся.
Вместе
мы его потянем,
назло всему свету, — сказал отец.
Когда мы вернулись домой, гладильщица все еще стояла у своей доски и крахмалила наши воротники. Нам предстояло высоко держать голову.
6
Мы
Летом на подоконнике цвели пышущие здоровьем герани. Потому что у мамы были «зеленые» руки. И эти растения, такие зеленые, красные, роскошные, были другой стороной ее жизни. Все, к чему она прикасалась, пускало корни, расцветало, приносило плоды и сияние в ее потухшие глаза. Вместе с зимними астрами сияние снова исчезало.
Нашу комнатушку отец упорно называл «конторой», так как в заднем ее углу стоял его письменный стол, а в самом верхнем ящике стола лежали голубая амбарная книга, счета и квитанции.
Его стол служил нам чуланом для одежды, писем, макулатуры, школьных мелочей. Между ластиками, бабушкиными пинцетами (для росших на подбородке волос), кнопками и карандашами копилась пыль.
Мы сидели за раскладным столом, лежали на обтрепанной кушетке, прямо у нас над ухом гремел громкоговоритель, вещавший программу местной радиостанции «Беромюнстер», — и все ради того, чтобы не беспокоить клиентов за дверью, которую всегда только притворяли и никогда не запирали.
Иногда в нашу комнатушку втискивался запыленный торговец мукой, продавец шоколада или яичный поставщик. А бывало, что мать разворачивала перед нами красивые ткани ручной работы, привезенные тихим приезжим из Северной Швейцарии. И оживала.
На свои гроши, выкроенные из хозяйственных денег, мама украшала дом и рождественский флигель, покупая каждый год то еще одну подушку, то скатерть, то новые занавески каштаново-красного цвета.
А отцу она по вечерам повязывала какой-нибудь изысканный галстук. Он редко носил их, хотя и любил. Пастельные тона без блеска, но полные тепла.
В конторе даже нежданных гостей потчевали сластями. Родные и близкие так и набрасывались на пирожки со сладкой начинкой. К ним подавался черный чай, приправленный испанским вином.
Терпеть не могу этой смеси, говорила Бреттшнайдерша и наливала себе одно вино прямо из бутылки, оставляя внукам чай и пирожки. Она разговаривала руками, коричневыми от табачного сока. И умела скручивать сигары быстрее всех в округе. И тараторила так же быстро. Как пулемет.
Но в тот день, когда Франц с трудом втащил в контору «блаупункт», даже у нее слова застряли в глотке. Он приобрел этот кадиллак среди радиоприемников для нас, на распродаже, и успел перевести программу «Радио Люксембург» прежде, чем включить аппарат в сеть и поставить на стол.
За бежевой тканью угадывался огромный пузырь усилителя, а клавиши напомнили яичному поставщику Францеву фисгармонию с клавиатурой из слоновой кости. Он заорал что-то в том смысле, что теперь можно музицировать, даже имея совсем короткие пальцы, но Франц стряхнул его руку с клавиш и зачитал нам вслух перечень радиостанций Европы так торжественно, словно декламировал поэму.
Левой рукой он подкрутил тумблер настройки. И только после этого одним легким движением вскрыл череп аппарата. В правом углу действительно подрагивал самый настоящий граммофон. У Франца нашлась даже пластинка.
На черном диске имелась надпись «Брунсвик», таков был синоним счастья, от которого закачался пол нашей комнатенки. Хриплый голос черного трубача в одно мгновение изгнал из конторы табачную тетку с ее тремя внуками и еще теснее сплотил нас.
On the sunny side of the street…
Отправляясь в дальний путь… — верещала на тирольский лад, демонстративно удаляясь, тетка.
Только вечером, когда зашло солнце, мы снова настроились на новости местной радиостанции «Беромюнстер». Соседи уже давно отправились на боковую, а мы все еще прислушивались к эху знакомых голосов, внушавших такое доверие…
Теодор X. из Лондона,
Ханс О. из Парижа,
Хайнер Г. из Нью-Йорка…
Их интонация сформировала и надолго закрепила в наших крестьянских головах представления о большом, широком, открытом мире, о далеких городах и конфликтах.
Большим и указательным пальцами Франц зажимал переносицу: чтобы лучше вас слышать, говорил он, глотая какую-то таблетку. Против тяги к дальним странствиям и боли.
Солнышко, мой младший брат, проводивший в бездействии долгие утренние часы, первым без памяти влюбился в ультракороткие волны.
Из-за модных шлягеров и заводного американского и немецкого рок-н-ролла, который иногда просто срывал его со стула, он уверовал и в рекламу пылесосов северных соседей.
Но это произошло намного позже, чем бабушка окончательно прекратила борьбу против растущих на подбородке волос и стала богомолкой о здоровье.
7
После птиц и рыб дед решительно переметнулся к пчелам. Вы должны есть мед, дети, говорил он. Я сделаю его для вас.
Он построил свой рай для насекомых рядом с кладбищем. И вскоре даже приобрел иммунитет к их укусам. Он готовил для них сахарную воду, заменял соты, смахивал с летков мертвых трутней, приветствовал маток.
Если рой улетал, дед нырял в свой персональный молодильный колодец: мазал бритую голову медом и возвращал беглецов домой — в виде жужжащей короны.
И у матки есть жало, но оно ей нужно только для того, чтобы победить или погибнуть в поединке с соперницей. Трутни же, напротив, беззащитны, и когда приходит срок, их уничтожают на бойне для трутней, толковал он нашим подручным пекарям. Эту проповедь он читал им каждую весну и осень, заставляя их очищать свой мед.