Ямская слобода
Шрифт:
– Оттуда... Газом в ум шибануло! Отпущен околевать домой. Все равно я без глянца работать не могу – туманный козырек ореола голове человека не дает! Как же можно?
– Мы сейчас есть собирались! – сказал Сват. – Садись, солдат, покушать!
– Давай, если угощаешь! – согласился гость. – Только достань мне молочка – хлеб макать; я тюрю такую дома едал и страсть соскучился по ней...
– Достанем и молочка тебе! – добрым голосом угощал Сват. – Чего-чего, а молочко есть! От станции-то пешком домой прешь?
– Конечно, пешком! – без обиды
Прошел день, ночь, и новый день уже постарел, а гость обжился и позабыл уйти, хотя башмаков не снимал. Он присел к Филату и умело кроил валяный материал. Сват не препятствовал хорошему человеку, только окорачивал его в еде. Действительно, гость кушал очень лихо и терял рассудок от аппетита, так что Филату мало доставалось.
– Уйми жвало, едок! – говорил Сват гостю. – Тут не ты один кормишься! Ишь, всю кашу в один мах пробузовал!
Гость немного укрощал себя, а потом снова забывался и потел от напряжения скул.
– Ты, должно быть, в работе горазд, раз есть так можешь? – спросил Сват.
– Ну, еще бы! – подтвердил гость. – Весь на мускуле стою – по семь дней на фронте черепа, не спавши, крушил! Меру картох с товарищем в присест съедал!
– А на шитье-то ты усидчив? – любопытствовал Сват.
– Это для меня пустота! – заявил гость. – Это я могу неотлучно неделями сидеть, лишь бы хлеб рядом лежал!..
В слободе кротко звонили к вечерне, а три друга утомлялись за работой. Чтобы перебивать усталость, Сват время от времени пытал гостя:
– Ну а что ж ты у нас обосновался? Аль у тебя родных нет?
Гость спохватывался и сообщал:
– Была жена да теща: жена ребенка заспала и сама удушилась на полотенце, а теща теперь на паперти с рукой стоит! Вот я теперь и тоскую сам с собой: сын бы нужон мне, да жены сразу не сыщешь.
– Зачем тебе сын? – удивился Сват. – Ты сам хлеба не ешь – мученика хочешь родить?
– Ну а то как же? – ничего не понимал гость. – Мне теперь не жить, и никому не цвесть – то война, то забота, – нет ничего задушевного. А сын малолетства не запомнит, а вырастет – тогда будет хорошо...
Сват сомневался:
– То никому не известно! Может, тогда еще больше увечья будет!
– Нельзя, я тебе говорю! – злобно заспорил гость и встал с пола. – Немыслимое дело! Я только молчу, а у меня с горя сердце кровью мокнет! Я весь заржавел от скорби – не знаю, куда мне деться! Ты думаешь – я с радости у тебя на пол сел за твои шапки, дырявая голова!.. Я на фронте был – там народ поголовно погибает, а ты говоришь, что сын мой еще больше увечиться будет! Да разве я дам его какой сволочи! Разве я пущу его на такое мученье, хамское ты отродье, дурак заштопанный? Да я горло гнилыми зубами по швам распущу за такое дело – любому сукину сыну – в полмомента!..
Сват сидел и улыбался, довольный, что задел гостя за живое нутро. А гость подышал немного, собрал разбежавшиеся от возбуждения слова и снова принялся бить:
– Бабьи ублюдки, недоноски чертовы! Выдумали царя, веру, запечатали сверху отечеством и бьют народ, чтоб верность такой выдумки доказать! Явится еще кто-нибудь – расчешет в культяпой голове иную выдумку и почнет дальше народ замертво класть! А это все чтоб одной правде все поверили! Да будь вы прокляты, триединые стервы!
Гость плюнул жидкими слюнями и треснул по плевку австрийским опорком.
Сват тянул дым из цигарки и весь светлел от удовольствия:
– Верно, друг, правильно! Живи у нас теперь задаром – я не знал, что ты такой!
Филат тоже радовался новому человеку и заговорил от себя:
– У кого есть родня дома, тот скучает на войне... А жена с сыном жальчей всех ему...
Загостивший солдат обратил внимание на Филата и, заметя его слова, открыл свою новую мысль:
– Царь и богатые люди не знают, что сплошного народу на свете нету, а живут кучками сыновья, матери, и один дороже другому. И так цопко кровями все ухвачены, что расцепить – хуже, чем убить... А сверху глядеть – один ровный народ, и никто никому не дорог! Сукины они дети, да разве же допустимо любовь у человека отнимать? Чем потом отплачивать будут?
Гость говорил и жадно шевелил пальцами, как будто лепил руками теплые семьи и сплачивал родственников густой нераздельной кровью. Под конец он успокоился и тихо сообщил:
– Дюже много люди умственно соображают – это всем бедам беда...
– Да что ты, друг! – чуть ухмыльнулся Сват. – А я думал, ум нам в нужде помощник!
Гость подумал дальше:
– Когда помощник, то хорошо, а то его на жадность тянет – вот где горе! Человек бросится, а поперек дороги сердечное чувство лежит, его и потопчут! А после вернутся и плачут...
– Оставайся! – окончательно сказал Сват. – Проживем и втроем – не объешь!
Гость сейчас же стал разуваться и протяжно вздохнул, как дома. В первый раз он оглядел все жилище и нашел его удобным, потому что почувствовал такую усталость, которую не выспать за многие ночи подряд.
– Ишь! – сказал Сват ночью, когда гость спал. – Благородные люди думают, что мы рожаемся да жрем, а он вон живет и мучается, и в голове у него бурчит...
Филат дремал и думал о госте, что тяжко ему было сына и жену хоронить, – хорошо – у него нет никого, – и, не осилив себя, заснул.
Ночи понемногу кратчали, а нужда шапочников длиннела – товар перестали брать. Снег начал отапливаться солнцем и желтел от проступавшего прошлогоднего навоза. Иногда дни сверкали лучше летних – белизна замороженного снега в упор сопротивлялась солнечному огню – и чистый воздух остро мерцал от колкого холода и тягучего тепла.
Слобода жила зажмурившись – война подсушила благополучие ямщиков, и люди не хотели в такое время замечать роскошь новой весны.
Захар Васильевич тщательно работал на железной дороге и боялся одного – снятия с учета и отправки на фронт. Два мальчика его росли, но отец любил их грубо, ничем не баловал и не ласкал.