Янгын
Шрифт:
И потянулись к нему казаки за дельным советом, и на возраст пенять ему уже и перестали. Гераське его житие по нраву стало. Вспоминал о Дуняше, деде Кузьме и Аське с жалостью. Но то былое, худое забылось, осталось одно благое, всем обязан он Дуняше. Ему свою судьбу наладить, а опосля и им подсобит.
Сидя в яме, продрогший Гераська обдумывал свое положение. Смута пришла, все признаки. Митяй взбаламутит братцев. Ишь удумали Голову, дядьку Федора, смести и им свойского к избранию навязать, установить удобные себе порядки. Ладно бы на общаке, по добру, а то силой, да что силой – оговором. Вот энто подло, то подло, оговором взять верх. Что за времена темные пришли.
– Герасюшкааа. Симушкааа, – вдруг кто шепотом протяжно позвал.
– Наталка, ты?
– Не шуми. Я энто. Сокол мой, како ты? Зельне зашиб Митяй тебя?
– Впоряде. Токмо в голове шумит, да в ушах звон все никак не утихомирится.
– Дроля мой, – немного поохав, девка затараторила: – А тут-то
Наталка осеклась: не о том и не Гераськи.
– Эвоно… Да, только порядки энти до странности. Похоже, что верных людей погонють и себе угодных провозгласят. А Митяйкины кто? Дельные были б, а то лихие да разбойные. Не видать тепереча справедливости. Кромешники всякую крамолу и на пустом месте изыщут и с кого пожелают взыщут. Бают, что сам царь велел несогласных на месте без суда казнить. Неужто в уговоре писано о казнях, а, Симушка? Мутно на душе. Бачко еще не возвертался. Потащила его нелегкая, да не ко времени.
Наталка тараторила, охая да ахая, не давая и слово вставить. Гераська поднял руку.
– Погоди лопотать. Что докатится до нас тьма кромешная, мы с батькой твоим уже обмозговывали. Ты батю, как явится, упреди… – не досказал, послышался грозный басистый окрик.
– А ну, кто тут?
Наталья, будучи бойкой, не стала прятаться, тут же откликнулась:
– Наталья я, дочь Федоровская, – и вызывающе добавила, – Головы твойного! Воды да поесть плененному вами, окаянными, велено снесть. Лука, это ты, шо ль?
– Я. Кому еще быть.
В ответ раздался низкий и грозный голос стражника. Он неторопливо подошёл ближе, пристально разглядывая Наталью.
– Кем велено? Шо ты мне завираешь! Дуй отседова, нечего тут крутиться. Твоему Герасько завтра на суд перед общиной.
Сторожевой для угрозы помахал нагайкой.
– И я б тебе, девка, вот что сказывал бы на месте батьки твойного. Куды токо глядит Федор!? – неодобрительно покачивая головой, сказал Лука, насупил брови, еще пуще громогласнее продолжил:
– Нашла за кого ступаться, за пришлого! Не пара тебе он вовсе. Нету ему доверия, и зазря батька твой ему столь власти дал. Таперича расхлебывать, да, однако, не расхлебать.
– Да кому верите-то, бестолковые, Митьке, аспиду?
– Ты ишо учить меня будя! Без тебя разумной разберутся. Коли виноват, ему ответ держать. Давай по-добру, Наталья, ступай отсель.
– А то что? Огреешь да в яму запрешь?
– Ты погляди, ей добра желаешь, а она! Наталья, ты зубы на меня не скаль. Я на службе. Велено никого не допущать, а мне блюсти. Беги, жалуйся. Мне нешто. Не дозволено! Энтим все сказано.
– Покормлю и пойду.
– Ты, ягоза, слушала бы, что тебе говорят. Бачко твой тож ныне не в чести. Сидели б да помалкивали, чего на рожон лезть. Кликну московитов, худо будет. Ступай, ступай.
Лука взял узелок со снедью и легонько подтолкнул деву. Наталье пришлось послушаться, но она не унималась и, уходя, прокричала через плечо:
– Московитов! Вольные мы, не срамились бы, подстилаться под кого удумали! Сима, ты не думай. Бачко не даст тебя в обиду. Завтра свидимся.
Прокричала, а сама не верила своим словам. Сердце захолонуло, глаза намокли, надумала, что худое время пришло: ни Герасиму, ни отцу, никому несдобровать. Но при этом перед глазами возник образ статного и красивого московита, и закраснелась – ох, бесы греховные.
Стражник бросил еду в яму.
– Продрог небось. Сена велю подкинуть, – и шепотом добавил: – Ты б паче на Круг вперся и перед московитами орал, о чем вы с Головой мозговали, чтоб упредить всех варваров заедино. Вот жеж дурья башка, а грамотный, – покачал могучей башкой, – тихо сиди мне. Мозгами и без тебя есть кому шуршать.
С утра со всей местности народ собирался на площади, и спорили до драчки. Большинство не верило, что Голова Федор уворовывал из общей добычи. В казне, находившейся под присмотром у Головы, не досчитались скоры – собольих и горностаевых мехов, монет златых, заморских персидских отрезов да византийского расписного шелка – дорогой и редкий отрез, хранившийся в дар для самого московитого владыки.
– Да, уразумейте вы, дурни, Федору на што он?! Наталку в этот шелк обрядил бы, што ль. Да, умалишеты, куды б она его надела, чтоб не распознал никто?
– А знамо не дщери, а ежели сбыл кому? Мало что ль за украину [5] ходют, а голова им пропускные отписывает. За золото, что нашли у него в хате, и сбыл!
– Бачит же, не евоное золото, а Гераськи. Гераська не с пустыми руками к нам пришел, да и у нас поднакопил. В тратах юнец скромен. Ведали все, у него с собой ларец малый был. Побогаче твоего будет. И вера ему есть. Сколь годков служит, и ни разу за ним ни подлого, ни предательского. Харе гудеть пустое. Вы еще московитам зады подотрите.
5
граница
– Митьку
– А не пеняй с больной головы на здоровую. В общаке дыра, оно это по закону и обычаю карается смертью. Кому-то ответ держать надобно!
– Напужал ежа нагим задом! Мы Голову под суд запросто чужакам не дадим!
Старики сидели поодаль, покуривая, дивились нынешним порядкам и скопыжнячали [6] каждый на свой лад.
– Пошто горланят? Зазря токмо глотку рвут. Чужаки раздор несут, а они тут как тут, как глупые бараны. Свое сердце и душу за своим же ором не слыхивают. За добро цепляются, эк малое дитя за бабью юбку.
6
ворчали
– Дааа, казак ныне поплоше баб, да хучь баба покрепче всякого из них будя. А стоящему казаку одно надобно – сабля, добрый конь и воля. Энто ему взамен матери, батьки и дядьки – да хучь царя! Да и царь он нам? Присягал ему кто?
– Воля волей, а их бы в степь, на поле битвы. Тамо зараз разума наберутся. А то сиднем замордели, хабар поделить не сладят.
Зима на юге по приметам нынче ожидалась лютая, но яркое солнышко, как напоследок, палило из всей мощи, что под лучами полностью оттаял первый снег. Разгоряченная бучей толпа, нагретая неожиданным солнцепеком, бурлила все больше и больше, не стесняясь в выражениях, с сжатыми кулаками, что казалось, еще толика накала – и все вокруг воспламенится. Бабы с детками и молодки шумной гурьбой высыпали поглядеть, послушать, как их мужья, братья, отцы дерут глотки. Женщины не принимали всерьез происходящее, безмятежно потешались над мужиками. Кто-то соглашался со стариками – поле битвы охладило бы враз всех крикунов, крымские татары дали б им жару, чтоб пар выпустить. Мальчишки, крутясь под ногами взрослых, кривлялись, передразнивая особо ретивых, чересчур заигравшиеся получали справедливых оплеух и обиженными искали снисхождения у мамок, но те добавляли еще пару лещей – а не лезь, куды не след. Площадь гудела, скрежетала зубами, чертыхалась, плевалась, реготала, ревела. Но тут гул прервали громкие хлопки и лошадиное ржание. Кромешники ворвались на Круг, стреляя беспорядочно в воздух. Бабы завизжали, подхватили деток и рванулись тикать, прячась за куренями, а там уже девицы испуганно, но с любопытством выглядывали с опаской из-за изгородей. Верховые в черных кафтанах кружились среди толпы, чуть не давя конями зазевавшихся, шумно рассекая воздух, стегали чудными нагайками – к концу были вплетены у кого мех, у кого прутья, оттого нагайка выглядела, как помяла [7] . Темные фигуры, всадники дюже устрашающего вида, ведали своим делом хорошо, и ведали, что один их вид вызывает оторопь. Далеки они были от изначального понимания монастырского братства – вернее, адово войско, служители кромешной тьмы. Доходили вести до донского казачества о неслыханном по части жестокости разгроме Великого Новгорода, об убиенном год назад митрополите Филиппе, призывавшего царя Ивана проявить милосердие и вступившего в разногласия с приверженцами опричнины. Да казачеству особо дела до этого не было, пусть тешится их владыка на свой лад, а казаки – вольный народ степей. Сколь бы настойчиво Москва ни пыталась нагнуть и подчинить себе этот своенравный народ, ничего из этого не выходило. Вооруженные конфликты хоть и остались в прошлом, но, памятуя о них, Москва свое рвение ограничивала, но в то же время требовала исполнять службу на границах на основе хоть и вольного, но договора, и строго следила, чтоб блюли честь в данном слове. Однако вот это нынешнее шумное вторжение настолько казалось оскорбительным, что все от мала до велика вскипели от негодования. Дозволительно ли себя так вести, злоупотреблять гостеприимством? Сила есть – ума не надо? К чему лезут на рожон? И их ли дело вмешиваться, а тем паче кроить на свой лад заведенные порядки вольного казачества? Да, вольного, ведь о вмешательстве уговор ни единого слова не содержит. Да, накануне случилось лихое, но общинно на Кругу сами порешат, как быть с казнокрадами, дык еще доказать требуется, вызнать все резоны, на то он и Круг. Митяй открыл им глаза на лиходейство, но перегнул с опричниками! Коли московиты желают присутствовать или добавить в обвинение какое свидетельство, энто можно. Но вот так – не дело! Мужики, очнувшись, выхватывали сабли, становясь строем плечом к плечу, крепко врастая ногами в родную донскую землю, и начальная оторопь в лицах сменилась на решительную готовность дать отпор чужакам, которые явились явно со своим уставом в их «монастырь». Площадь под палящим солнцем закипела единым справедливым гневом. Даже напуганные девки, женщины с детьми перестали хаваться за изгородями и выпрямились в горделивой осанке – казачка тебе не пугливая козочка, она скорее бодливая коза, своего и своих в обиду не даст, в один ряд с мужиками встанет и саблей управляться умеет не хуже любого казака.
7
Метла