Янмэйская охота. Том I

Суржиков Роман Евгеньевич

Рико, в отличие от Джоакина, не пошел за своей мечтою. Только Ванесса-Лилит выперла его за порог, так и пропали у него иные мысли, кроме как о любимой женушке. Каждую агатку, данную Хармоном, аккуратно прятал в сундучок, и было нечто унылое в этой бережливости. Мечтал Рико о Низе – с его мечты и началась вся здешняя история. Низу Рико мог взять бесплатно: соблазнить, влюбить в себя – и Хармон не удержал бы. Но Рико сох по жене, лишь изредка бросая на Низу безнадежные собачьи взгляды. Рико стал безопасен, потому Хармон и оставил его при себе… потому и скучал в его обществе.

Мастер Гортензий, казалось, был интереснее Рико. Учился в университете, смыслил в науках, изобрел небесный шар… Одна беда:

больно любил Гортензий считать расходы. Заведешь с ним речь о корабле – перечислит каждую истраченную елену, начнет прикидывать, сколько людей надо поднять в воздух, чтобы окупилось. Заговоришь о семье (а Гортензий имел семью в предместьях Лаэма) – тут же расскажет, сколько денег он дает жене каждый месяц, и на что ей хватает, а на что не хватает, и сколько бы монет еще добавить, но их нету… И снова: сорок лет жизни сам же Хармон был точно таким! Глядел на любую вещь – прикидывал цену, встречал человека – думал, что ему продать. И ничего плохого в том не видел, но теперь… Странно сказать: тесно стало торговцу в мире денег. Привычно, но больно просто, приземленно. Хотелось говорить с теми, в ком – не только деньги. Все, кого Хармон вспоминал, ногами стояли на земле, но душами умели летать. Граф Виттор, леди Иона, отец Давид, Джоакин и, конечно, Полли – у каждого был свой невидимый небесный корабль.

Полли…

Низа.

Всякий раз, как в уме всплывало имя Полли, Хармон тут же заглушал его другим. Не думай о Полли, думай о Низе.

В отличие от Рико и Гортензия, Низа имела крылья. Не гордо расправленные, как у Северной Принцессы, а стыдливо спрятанные под одеждой. Если Низе случалось обронить перо, она накрывала его ногой и втаптывала в землю, пока никто не заметил.

Низе было, пожалуй, меньше двадцати. За недолгую жизнь ее слишком много били. Били люди, били боги судьбы – и не затем, чтобы убить, а просто ради забавы. Низа никогда не жаловалась, не рассказывала трагедий, но Хармон знал людей и многое сумел понять. Ее родителей, шаванов, прикончили другие шаваны. Обычно дети Степи меж собой не бьются насмерть, но для родителей Низы судьба сделала исключение. Ее взяли в плен и попытались научить покорности. Она не освоила науку, потому была жестоко избита. Два пальца на левой руке хранили следы переломов. Похоже было, что ладонь растоптали каблуком, а может, сунули в дверную щель. Потом Низу, как дикое животное, погрузили на корабль и взяли на цепь, чтобы присмирела. Это возымело действие: нет хуже пытки для шавана, чем лишение свободы. В Лаэм Низа прибыла очень тихой, и ганта Гроза получил шанс сбыть ее с рук…

Низе хватило мучений, чтобы почти разучиться говорить. Она накрепко замкнулась в себе, узкие глазенки стали щелочками в броне. Низа ничего не хотела, не задавала вопросов, любые просьбы Хармона, если они не были унизительны, выполняла без звука. А унизительных просьб он не допускал, потому слышал голос девушки только дважды в день – утром: «Хорошего дня, славный», – и вечером: «Доброй ночи, славный». Когда он спрашивал, она отвечала односложно либо жестом. Она же вовсе не спрашивала. Хармон несколько раз просил ее:

– Поговори со мной. Спроси о чем-нибудь.

– О чем спросить, славный?

– Ну, о том, что тебе интересно.

– Простите, славный, – говорила Низа и опускала глаза.

Если Хармон водил ее гулять, показывал поместье, поил вином – она говорила только: «Спасибо, славный». Низа никогда не пила сверх меры, зато ела всегда много, будто впрок.

Однако затравленная, изломанная эта пташка каким-то чудом сохранила крылья. Не смея расправить их, она иногда мимо воли показывала краешек. Как в тот раз, когда впервые услыхала про шар. Или как с облаками, что летели на запад. Ее душа еще жила, это было поразительно до дрожи.

Конечно, Хармон не думал сделать ее любовницей. Не взвесил мысль и отверг, а именно не думал – так абсурдно это, что и думать нет смысла. Чего он хотел от Низы – это увидеть ее счастливой. Если она получит немного радости в награду за все мучения, то мир станет чуточку справедливее. А главное – утихнет хармонова совесть и перестанет сниться болт, торчащий из девичьей груди.

Вот только он не имел способа осчастливить Низу. Он был прагматичным торговцем, крепко стоящим на ногах, чуждым всякого воздуха. Что он мог?

Дарил подарки – осторожные, без пугающей роскоши. Низа отвечала: «Спасибо, славный». Ни одна черточка не менялась в лице.

Кормил вкусностями, поил лучшими винами – Низа ела не ради вкуса, а про запас, на случай голода, и пила очень мало, чтобы никогда, ни в коем случае не утратить контроль.

Развлекал беседами – безнадежная затея. Говорил о себе – «Спасибо, славный». Спрашивал о ней – «Да, славный», «Нет, славный».

Показывал сад и поместье, невольно говорил то, что думал: «Здесь поменяем драпировку, сделаем зеленую с золотом… Фонтан починим… Павлина поселим, пускай себе ходит…» И, тьма сожри, сам себе становился противен. Чувствовал себя даже не свиньей, а слепым кротом в норе. Свинья лежит в грязи, но хотя бы видит небо! «Спасибо за рассказы, славный», – говорила Низа, и Хармону хотелось выть. Он не мог абсолютно ничего. Леди Иона смогла бы, и граф Виттор, и отец Давид, и Джоакин, и даже Молчаливый Джек! Хармон – нет. В поместье и городке и во всей долине имелась единственная живая душа, с которой Хармону хотелось быть рядом, и эта душа была безнадежно несчастна.

Однажды он спросил:

– Хочешь, я отпущу тебя на свободу?

То был абсурдный вопрос. Низе было некуда деться. Уйдя от Хармона, она погибла бы или снова была поймана и продана. Но от отчаянья он спросил, и Низа ответила очень зрело:

– Это не будет разумно, славный. Ваши деньги пропадут, а я умру. Если вы недовольны мною – скажите, и я буду работать больше.

То была весьма длинная речь. Растроганный, Хармон чуть не обнял Низу. Сдержался. Не нашел слов для ответа.

Приняв его молчание за упрек, Низа взяла щетку и принялась вычищать паутину по углам. Хармон остановил ее:

– Перестань, не нужно этого. Ты – не служанка. Я хочу, чтобы ты была счастлива.

– Зачем, славный?

Он не смог объяснить. Низа вернулась к паутине.

Хорошо ли тебе живется, Хармон Паула? Скажи честно.

Однажды они вместе ужинали на балконе. Солнце садилось, домики по-особому розовели, журчала река. Хармону вспомнилось, как вместе с Полли гуляли в Лабелине, и как она пела «Балладу о Терезе».

– Мне одиноко, – сказал Хармон.

Тут же усомнился: имею ли я право жаловаться Низе? Ответил себе: конечно, еще бы! Я ее от смерти спас, кормлю и пою, а ей только и нужно, что жалобу послушать. И в следующий миг понял: нет, тьма меня сожри, как раз потому и не имею права! У Низы ведь нет выбора – слушать меня или к черту послать.

– Прости, – буркнул он, а Низа сказала:

– Мне тоже одиноко, славный. Но это пройдет. Любую пыль уносит ветер.

– Это у вас в Степи так говорят?

– Да.

– И что это значит?

– Что все плохое пройдет.

В порыве уничижения Хармон мотнул головой:

– Мое – не пройдет. Я поступил очень плохо!

– Не смотри на свои следы, славный.

– А это что значит? Не имеет значения, что я сделал? Но оно имеет! Я… я – чудовище!

Низа повернулась к нему, округлив глаза от изумления. Потом усмехнулась пугающе снисходительно. Нет, не был он чудовищем, не дорос. Просто крот в норе.