Янтарные цветы

Хиберлин Джулия

Бедняжка не хочет смотреть на мир.

Она никогда не будет прежней…

Почему люди думают, что я их не слышу?

Я вновь настраиваюсь на голос врача. По-моему, он похож на голос Томми Ли Джонса в «Беглеце». Суровый техасский выговор. Немного гнусавый. Мой психолог на редкость умен и хитер – и знает об этом.

– …не редкость среди женщин, перенесших подобную травму. Необычно другое: слепота в твоем случае длится слишком долго. Одиннадцать месяцев.

Триста

двадцать шесть дней, доктор. Но вслух я этого не говорю.

Он слегка ерзает на стуле, и тот едва слышно скрипит. Оскар тут же занимает оборонительную позицию.

– Бывают исключения. Ко мне ходил мальчик, гений фортепиано. С пяти лет он занимался по восемь часов в день, а однажды утром проснулся – и не смог пошевелить пальцами. Обе руки парализовало. Он даже стакан молока не мог удержать. Врачи так и не установили причину. А ровно два года спустя его пальцы снова начали двигаться.

Голос врача все ближе… вот он уже рядом. Оскар тычется носом в ладонь – предупреждает меня. Доктор вкладывает мне в руку что-то тонкое, длинное и прохладное.

– Почеши этим.

Карандаш. Я подсовываю его под гипс – какое облегчение! Спасибо, спасибо! Легкое движение воздуха – врач отходит. Уверена, он и близко не похож на Томми Ли Джонса. А вот Оскара я могу представить. Он белый как снег. Голубые глаза, которые подмечают каждое движение. Красный ошейник. Маленькие острые зубки – если вы меня тронете.

– А этот гений фортепиано знает, что вы обсуждаете его с другими пациентами? – Ну вот, не сдержалась, опять съязвила! Сарказм – оружие, которое я пока не в силах спрятать. Впрочем, на третьем приеме у врача я вынуждена признать, что стала лучше к нему относиться. И даже чувствую легкий укол совести. Могла бы и постараться немного…

– Между прочим – да. Я рассказывал о нем в интервью для документального фильма о Клиберне. Но главное в другом. Главное: однажды зрение к тебе вернется.

– А я и не сомневаюсь! – выпаливаю я.

– Типичный симптом конверсионного расстройства – безразличие к своему здоровью и душевному благополучию. Хотя ты, по-моему, лукавишь.

Он впервые открыто бросает мне вызов. И молча ждет. В груди у меня поднимается гнев.

– Я знаю, почему вы взялись за мой случай. – Вместо дерзости в моем голосе – дрожь. – У вас с моим отцом есть кое-что общее. Ваша дочь тоже пропала без вести.

Тесса сегодня

Практичный письменный стол Энджи выглядит точь-в-точь как я запомнила: его почти не видно за кипами бумаг и папок. Он стоит в углу просторного подвала католической церкви Святого Стефана, храбро разместившейся в сущем аду – между Второй авеню и Хатчер-стрит, то есть аккурат посреди района, занимающего верхние строчки в хит-параде самых опасных жилых районов США по версии ФБР.

На улице – жаркий техасский полдень, но сюда зной не проходит. Мрачное безвременье этого подвала расцвечено пятнами поистине криминального прошлого: восемь лет церковь пустовала, и наркобароны казнили здесь неугодных.

В тот первый и единственный

раз, когда я сюда приходила, Энджи рассказала мне про здешнего молодого священника, который сдавал ей в аренду подвальное помещение. Он своими руками четырежды белил стены, но щербинки и дыры от пуль останутся на них навсегда подобно гвоздям на распятии. Стены помнят все-все.

Единственный источник света – настольная лампа Энджи, возле которой на стене виднеется репродукция картины. Она просто пришпилена к стене кнопками, без всякой рамы. «Побиение камнями святого Стефана». Первая известная работа Рембрандта, написанная им в девятнадцать лет. О приеме чиароскуро я узнала в другом подвале – том, где за мольбертом стоял мой дед. Яркий свет, глубокие тени, четкая граница между ними. Рембрандт мастерски владел этим приемом. Он сделал так, чтобы небеса в самом деле открылись для святого Стефана – первого христианского мученика, жестоко убитого толпой обманутых людей. В верхнем углу жмутся друг к другу три священника. Они смотрят на его муки, но ничего не предпринимают.

Интересно, первым появилась в этом подвале Энджи или репродукция Рембрандта? Кто решил отметить ее письменный стол изображением святого Стефана? Края картинки разлохмачены, она приколота к стене тремя ободранными желтыми кнопками и одной красной, а слева залатана прозрачной клейкой лентой.

Рядом с репродукцией висит еще одна картинка с религиозным подтекстом. Рисунок на линованной бумаге. Во вспышке ярко-оранжевого света – пять схематичных человечков с косыми крыльями. По небу корявым детским почерком выведена надпись: «АНГЕЛЫ ЭНДЖИ».

Из некролога я узнала, что рисунок нарисовала шестилетняя дочка Доминика Стила, водопроводчика, который в 80-х якобы изнасиловал студентку Южного методистского университета. Жертва изнасилования и две ее однокурсницы опознали Доминика.

В тот вечер он действительно флиртовал с девушкой в баре. Чернокожий здоровяк, великолепный танцор – девчонки были от него в полном восторге. До тех пор, пока не решили, что именно он в серой куртке с капюшоном убегал от их пьяной покалеченной подружки, найденной ими в темном переулке. Двенадцать лет спустя Доминик вышел на свободу, когда из спермы, следы которой остались на одежде жертвы, удалось извлечь ДНК. Первой об «ангеле Энджи» заговорила с репортерами мать Доминика, и милое прозвище так и прилипло.

Я бы никогда не назвала Энджи ангелом. Она умела добиваться своего. Если нужно – могла лгать и юлить. Знаю – потому что она солгала ради нас с Чарли.

Я делаю шаг вперед. Эхо моих шагов тут же оглашает комнату с дешевым желтым линолеумом на полу, прикрывающим бог знает какие ужасы. Еще четыре стола, на которых царит такой же бумажный хаос, пусты. Куда все подевались?

В противоположной стене видна ярко-синяя дверь, которую невозможно не заметить. Я направляюсь к ней. Тихо стучу – нет ответа. Может, просто подождать и посидеть в кресле Энджи? Повертеться на скрипучих колесах (Энджи всегда на них жаловалась) и поглядеть на небеса Рембрандта, подумать о роли мучеников в культуре…