Янтарные камешки
Шрифт:
Политрук поднял бровь, услышав странную окающую речь с обилием глубокого «ы», словно боец этим звуком давился, и мягкого «ци», словно цыкал слюной сквозь зубы.
– Так, а что вы понимаете под защитой социалистического Отечества? Объясните, пожалуйста. Не спешите. Своими словами.
Переминаясь, Андрюха невольно спрятал руку за спину, зацепил её там за ремень и поднял указательный палец вверх. Сзади гыкнули.
И тут Андрюха почувствовал себя как в школе у доски. У него хорошо
– Гром завалочных машын, скрежет металла, вспышки мартеновских печей, – начал он с левой колонки, постепенно воодушевляясь, – звучат здесь как отзвук полевых сражений, как постоянное ежеминутное напоминание о фронте. Все шыре и шыре стахановский размах…
Политрук округлил глаза. Андрюха смутился, замолчал, потом почесал левой рукой голову и попробовал всё же выкрутиться:
– Дак это… Все на защиту социялистического Отечества, как сказано товарищом Сталином, я понимаю как… дак когда в колхозе у нас горело гумно, тут все и побёгли. Тушыть.
Политрук не удержался и улыбнулся.
– Чео ржоте-то? – обернулся Андрюха на ржущих красноармейцев.
Мишка Черезболотов ржал вместе со всеми. А чего ржать-то? Сам эдак же говорит. И все на деревне эдак говорят. Гад ты, Мишка. Предатель.
Зато потом Мишка всё хотел подлизаться. Смотрел на нарывающий палец и говорил, что лучше не подорожник, а надо помазать мёдом. Тогда высосет. И ведь нашёл где-то мёду. Но это было потом, когда в их колонну влили с полроты разношёрстных солдат, то ли выходивших из окружения, то ли бежавших и остановленных. Многие без оружия. Все они были злые, хмурые, в драных и замызганных гимнастерках, с чёрными от въевшейся грязи лицами и руками.
К двоим таким Мишка подкатился, услышав, что они тоже окают. Правда, оказалось, не земляки, а откуда-то с Волги, служили срочную в Белоруссии.
– Ёп! – Мишка уважительно присвистнул. – И куда вас теперь, мужики? – сочувственно спросил он, зашагав рядом.
– Куда нас, туда и вас. У всех путь один. От Разхерошина через Жоподралово до Подыхалово. С табаком как?
– Да хоть закурись, – сказал Мишка и кивнул на Андрюху, который придерживал табак для обмена. Хотя сам Мишка не курил тоже.
Неведомо какими путями, но к вечеру ему удалось выменять маленький кусок мёда, прямо в сотах, правда, уже обсосанных и пожёванных.
– Это даже хорошо, – объяснил он. – Только лучше пристанет. На вот, пожуй и сразу приложи.
Но приложенный к пальцу и примотанный бинтом воск лишь только усилил боль, когда твёрдыми краями стал врезаться в продолжающий раздуваться палец. Ночь Андрюха не спал, всё стонал, и что с ним происходило вплоть до самого того дня, до момента, когда во время атаки он воткнул свой штык в спину Мишки, помнилось совсем смутно.
Помнил, как его обматерил военфельдшер, предлагавший этот ноготь содрать, но если будет гангрена, он за это не отвечает, потому что спирта всё равно нет; помнил, кто-то сказал, что если палец отрежут, тут тебе, хлопец, прямой путь под трибунал, потому как солдат без указательного пальца на правой руке – это верный симулянт или, что хуже, самострел; помнил, как палец мазали чем-то тухлым и заматывали бинтом; помнил затем какое-то поле с неубранными суслонами ржи и как лежал он на этом поле, перед атакой, под озадаченным взглядом младшего политрука Михалёва, потому что снова поднимал руку, и, Михалёву, наверное, показалось, будто парень захотел сдаться и пойти в плен; помнил, как он бежал с винтовкой на сгибе локтя, как зажимал под мышкой приклад и как ни разу не выстрелил, потому что на бегу не получалось передёрнуть затвор, да и палец уже не пролезал под скобу, оттого не удавалось найти спусковой крючок, разве только нащупать его там другим, безымянным, средним или мизинцем… – слишком много становилось их, пальцев, и слишком мало времени, чтобы в них разобраться.
Чего он совершенно не помнил, не видел и не мог знать, – это как бежавший впереди Мишка, крупный, неповоротливый, хотя и подхватистый на бегу, поймал в грудь пулю, потому и остановился, потому так и распрямился и стоял во весь рост, а потом стал падать назад и упал бы, упал, если бы в спину, сослепу, ему не всадили штык.
Зато отчётливо помнил, что стоял он за Мишкой Черезболотовым, как за деревом, и дерево это непрестанно подрагивало, тряслось и взмахивало ветвями, а потом всё куда-то стремительно покатилось. Промелькнули небо и люди, облака и снопы, круглые глаза младшего политрука Михалёва, и всё вдруг стало темно.
В сумерках живые начали выползать с поля. Разбросанные из суслонов снопы перемешивались с телами убитых, и во мгле убитых казалось так много, что немецкому пулеметчику надоело уже угадывать, где тут человек, а где сноп – по взлетевшему вороху соломы. Обратное движение подхватило и Андрюху.
Конец ознакомительного фрагмента.