Японский бог!
Шрифт:
Было непонятно лишь одно – зачем потребовалось так много ее фотографировать.
– Нет, это не «порно», – сказал Ванин-сан, пренебрежительно махнув рукой на красотку.
– Совсем не «порно», – подтвердил я.
Арамасса-сан приподнял свою рюмочку в знак приветствия, и мы выпили.
– Это просто «ню», – сказал Мишка, подумав.
Арамасса налил еще.
Дальше разговор вдруг переместился в высокие литературные сферы. Гоголь, Достоевский, Булгаков… проблема русской души… Акутагава и Кафка… Куросава и еще кто-то. Несчастный
«Рябина на коньяке» кончилась одновременно с нашими познаниями в русской и мировой литературе.
Ванин-сан толкнул меня коленом.
– Выставить, что ли, коньяк? – шепотом спросил он.
– Погоди, Миша, еще не вечер, – не разжимая зубов, ответил я. Я будто что-то предчувствовал, какой-то заключительный и приятный штрих, который придаст беседе законченность классического архитектурного сооружения. И я не ошибся.
– Госпожа Судо говорит, что вы потратили два часа вашего дорогого писательского времени, – заметил Гусеев. – Чтобы компенсировать потерю, она просит отужинать с ними… Столик уже заказан, мужики! – подмигнул нам Гусеев.
Мы ломались секунд пять. Отказываться было неприлично.
Эх, дорогое наше писательское время! Если бы мы с Ваниным всегда тратили его производительно, то наши карманы трещали бы от купюр, нас знали бы на всех континентах, и красивые зарубежные женщины стояли бы в очередях перед отелями, чтобы попасть к нам на интервью. Но мы слишком любили литературу, потому и имели к тому дню бутылку коньяка в портфеле и неуютную пустоту в карманах. «Человек – не машина, – любил говорить Ванин. – Всех романов не напишешь, японский бог!»
Мы спустились с Гусеевым вниз и подождали японцев в холле. Гусеев успел сообщить, что Судо-сан скромничает, называя себя журналисткой. На самом деле она дочь хозяина журнала, практически его владелица, потому что папаша уже стар. Сейчас Судо с Арамассой, который, по всему видать, ее любовник, путешествуют по свету. Завтра утром летят в Париж.
– Миллионерша, ядрена вошь! – сказал Гусеев.
По лестнице спускались японцы. На этот раз Судо-сан оделась в длинное вечернее платье, стилизованное под кимоно, – черного цвета, с драгоценностями. Ее плечи прикрывала легкая меховая шубка из темного блестящего меха – норка или нутрия – я в таких вещах тоже не разбираюсь. Арамасса-сан был, естественно, в смокинге и при бабочке; распахнутый плащ открывал великолепие кружевного жабо сорочки.
Мишка Ванин с тоской поглядел на свои рыжие полуботинки на «тракторах». Я тоже, признаться, не соответствовал международным стандартам. Но еще хуже выглядел Гусеев. Вид у него был самый затрапезный.
Судо-сан успела наложить на веки какую-то мудреную косметику и, надо сказать, сильно преобразилась в лучшую сторону. Подметая шлейфом мраморный пол, она проследовала к выходу с Арамассой, Мы двинулись в кильватере.
У подъезда «Астории» нас ждала интуристовская «Волга». Мы втиснулись в нее впятером, на что водитель сначала запротестовал, но, узнав, что ехать недалеко, в «Европейскую», смирился.
Смеясь и переговариваясь на всех языках, мы поехали по городу. Шофер дал круг по Исаакиевской. Арамасса щелкал языком и восхищался красотами архитектуры.
– А знает ли госпожа Судо, что в этой гостинице умер наш великий национальный поэт Сергей Есенин? – спросил я. Гусеев перевел и выслушал ответ.
– Она вообще такого не знает, – сказал он.
Сидевшая впереди Судо-сан мигом выхватила блокнотик и занесла туда фамилию поэта.
– Йе-сье-нинь, – тенькнула она, кивнув головой.
Мы подрулили к «Европейской» и прошли сквозь вращающиеся стеклянные двери, причем мы с Мишкой с непривычки сунулись в одно отделение, нас мотнуло, перевернуло, бросило друг другу в объятия и вышвырнуло к бородатому швейцару. Мы ударились об его камзол с галунами, как о скалу.
– Осторожней, товарищи, – пробасил швейцар.
Почему мы поехали в «Европу», когда есть ресторан и в «Астории», – я не понимаю до сих пор. Между тем этот небольшой штрих губительно сказался на событиях того вечера.
В ресторане на втором этаже, куда мы поднялись по лестнице, устланной ковровой дорожкой, нас ждал столик на пятерых. В центре его было установлено блестящее ведерко, из которого выглядывали серебряные мордочки шампанского. Изысканнейшие закуски покрывали стол, обилие рюмочек, фужеров, ножей и вилок потрясало.
У своих тарелок я насчитал три вилки и три ножа – все разных размеров и конфигураций. Будто у меня шесть рук.
На всякий случай я осторожно упрятал лишние ножи и вилки под салфетку, решив, что с меня достаточно традиционной пары.
Гусеев наконец-то оказался в родной стихии. Он развернул меню и принялся выбирать недостающие напитки и горячее.
– Три бутылки коньяка нам хватит, мужики? – деловито спросил он. – Учтите, они пьют мало.
Судо-сан и Арамасса восхитительно улыбались.
– Не стесняйтесь! – ободрял нас Гусеев. – Денег у них до хрена. Фирма не обеднеет. Ну, я заказываю!
И он заказал три бутылки «Отборного» армянского.
– Где вы так хорошо выучились японскому? – спросил я Гусеева.
– Я мастер спорта по дзю-до, – объяснил он.
Судо-сан сидела между Ваниным и мною. Справа от меня был Арамасса, слева от Мишки – Гусеев.
Официант открыл шампанское и разлил его в бокалы.
Далее, в общем, все было как обычно, только на необычно высоком уровне. Мы пили шампанское за дружбу и отношения, тогда еще не очень испорченные японскими милитаристами, пили коньяк за процветание иллюстрированного журнала, коим владела Судо-сан, и за саму Судо-сан, которая на глазах становилась все краше.