Японский городовой
Шрифт:
– Именно так. Потому Фёдор Васильевич и повёл отряд на сближение со всей решительностью, чтобы покончить с японцами быстро с верной дистанции, а не растягивать перестрелку на полдня, - Цывинский увлёкся разговором настолько, что даже перебил цесаревича, сам того не заметив.
– … и мне будет весьма любопытно испробовать стрельбу из армстронговских скорострелок, чтобы понять, насколько в их конструкции эта задержка сокращена, - Николай решил просто проигнорировать этот факт: - Если же я решил бы продолжить пристреливаться из одной пушки, то, боюсь, занимался бы этим до морковкиного заговенья. Правда по некотором опыте мне представляется, что пять орудий в пристрелочном залпе может быть чрезмерно много, и довольно было трёх. Если бы дистанция была больше, и накрытия не удалось
Цывинский замер, только что не открыв рот. Вопрос пристрелки на дистанциях свыше пятнадцати кабельтов1 стоял очень остро, и удовлетворительного его решения найти никому не удавалось. То, что высказал Николай, могло решить проблему радикально. Цесаревич же продолжал, увлёкшись и прерываясь лишь за тем, чтобы сделать мелкий глоток коньяку:
– Но всё это может иметь эффект лишь при обученном экипаже. На «Мономахе» вам и Фёдору Васильевичу удалось, как я вижу, решить эту задачу, и его огонь действенен на диво. Мне же пришлось заменить часть обслуги и использовать, помимо себя в роли наводчика, ещё трёх офицеров, чтобы добиться действенной стрельбы.
– То есть требовалось практически по офицеру на орудие, чтобы добиться попаданий?
– Вы знаете, Генрих Фаддеевич… - цесаревич задумался на минуту: - ...Нет, вовсе не так. Если бы я просто поставил к каждому орудию по офицеру, толку было бы лишь чуть более, чем когда комендоры палили сами по себе. А вот когда Владимир Анатольевич наблюдал в подзорную трубу за падением снарядов, я подбирал поправку, Виктор подавал команду, а Евгений давал пинка… то есть надзирал за её исполнением… то дело сразу пошло на лад. То есть вопрос обучения команды с одной стороны, и надлежащей организации всего процесса стрельбы и управления ею, с другой, являются основными для её действенности. Никакое новейшее железо этого не заменит, что мы собственно и видим на примере «Чиоды». Им было выпущено до тысячи снарядов, а я развалил его борт в три залпа, дюжиной попаданий… и ещё пара залпов моих и ваших пустила бы его на дно несомненно.
– То есть…
– То есть, Генррих Фаддееевич, - успевший поднабраться Николай рубанул свободной рукой воздух: - Если Мы хотим иметь действенный флот, а не флот образцов или великокняжеский яхт-клуб, то Нам понадобится всё и сразу.
Цывинский в ужасе прикусил язык. Слова про яхт-клуб доводилось не раз произносить и ему самому, и если цесаревич слышал об этом и решит развить эту тему, опалы не избежать. Николай тем временем основательно приложился к бокалу и продолжил:
– Англичанка, выражаясь бессмертными словами Фёдора Ивановича Тютчева, гадит, и гадит беспрерывно… и другие, извольте видеть, подтягиваются… а Фёдор Иванович знал толк в дипломатии… И Нам понадобится такой флот, чтобы они все срать боялись, когда он в море… Пушки Мы вам дадим, и корабли выстроим… а кто научит офицеров, которые научат экипажи, которые поплывут на этих кораблях, которые Мы вооружим этими пушками? Фёдор Васильевич и вы?
– Капитан Чухнин добился замечательной выучки команды на своём «Манджуре», Ваше Высочество!
– Цывинский никогда не был поклонником воспитательных методов своего капитана, и поспешил указать разошедшемуся цесаревичу другой образец.
– Вот и славно… вот встретимся и поговорим, - Николай наклонил голову и, казалось, глубоко задумался. Лишь через несколько минут Цывинский понял, что цесаревич спит, и на цыпочках отошёл в сторонку. Политическую сторону беседы он по здравом рассуждении решил оставить без внимания, не его это дело… и теперь пытался припомнить каждое слово цесаревича, относившееся к организации стрельбы. Если всё это надлежаще подвергнуть анализу, оформить и опубликовать, да ещё и со ссылкой на Высочайшее авторство, может получиться большая польза не только для Отечества и флота, но и для научного авторитета и карьеры. В честолюбии Генрих Фаддеевич если и уступал своему капитану, то совсем ненамного, только выражалось оно по-другому.
В редакциях европейских газет тем временем творилось невероятное. Между второй встречей с микадо и отплытием, Николай совершенно неожиданно пригласил на фрегат иностранных корреспондентов, задержавшихся в Кобе при звуках канонады. Сделав краткое объявление о сути произошедшего — японские мятежники ещё не все перебиты, контролируемые ими корабли совершили новое нападение и были уничтожены, а император передал в благодарность России за подавление мятежа Курильские, Цусимские острова и архипелаг Рюкю, кроме владений Сацумского князя — цесаревич предложил задавать вопросы. Корреспонденты несколько даже замялись от неожиданности, наконец француз из парижского «Рассвета», как наиболее развязный, спросил:
– Прошу меня извинить, Ваше Высочество, однако могу я спросить, что вообще сподвигло Вас встретиться с нами? Насколько я могу судить, это несколько нехарактерно для российских властей…
– Пожалуй вы правы, мсье Марэ, и мне самому вряд ли пришло бы это в голову… однако мой друг принц Георгий Греческий и капитан Дубасов уверили меня, что в наши дни в Европе даже великий человек ничего не стоит без прессы. Мне далеко до величия, но, доверяя мнению этих двух замечательных людей и желая избежать кривотолков относительно существующего положения дел между Российской империей и Японией, я счёл разумным пригласить вас всех для этой встречи.
– Благодарю Вас, сир, от лица всех журналистов мира, и в таком случае позвольте также спросить… - дальше беседа с прессой пошла гладко, на политические вопросы ответил сам цесаревич, а на военно-морские темы — известный златоуст Дубасов, отлично владевший английским и французским. После примерно десятка вопросов Николай поднялся, и встреча завершилась сама собой. Впечатлённые и очарованные корреспонденты по возвращении на берег толпой рванули на телеграф, разнося по всему миру свежайшие новости из первых рук.
Время было для этого самое лучшее — в Европе была ночь, утренние выпуски газет ещё печатались. Кто-то из редакторов втискивал новые материалы в уже свёрстанные полосы, выкидывая менее значимые, кто-то сразу отправил статьи в специальный экстренный выпуск. Наутро любой европейский обыватель мог прочитать в самых везучих газетах, имевших в Кобе корреспондентов, об японском вероломстве и жестоких заговорщиках, о доблести русских моряков, и исключительном мужестве и обходительности русского наследника. Слова про великого человека и прессу стали сенсацией, снискав Николаю симпатии газетчиков по всему миру на долгие годы. Спецвыпуски продавались лучше, чем горячие пирожки, принеся владельцам газет изрядный барыш, и тиражи основных изданий подскочили следом. Помимо информации с пресс-конференции, печатались обзоры о предшествовавших нападении ассасина и перестрелке в гавани, а также рисунки, изображавшие эти события, разной степени нелепости. Фотографиям из Оцу и Кобе предстояло ещё доплыть до редакций на почтовых пароходах.
Интонация статей, разумеется, отличалась от страны к стране. Французы, как обычно, иронизировали, но в целом были настроены абсолютно про-русски, а статьи мсье Марэ в «Рассвете» ещё долго называли апологией русского царизма. Германская пресса также всецело поддержала русских, а наиболее отчаянные газетёнки даже осмелились поставить их в пример германскому правительству, намекая на давнюю позорную историю с принцем Генрихом2. Итальянский корреспондент так живописал безупречное поведение русских матросов при защите иностранцев в Кобе и мужество русского наследника престола, что имя Николай на несколько месяцев стало самым популярным при именовании новорожденных в Италии. Остальной Европе было в общем-то плевать, но и в испанских, и в шведских газетах всё равно ощущалась симпатия к несчастномурусскому принцу, столь жестоко пострадавшему по вине коварных мятежников. Китайские щелкопёры злорадствовали вовсю, радуясь унижению и разгрому островных выскочек. Британская пресса была традиционно несколько более критична к русским и снисходительна к японцам, хотя корреспондент «Дейли Телеграф», присутствовавший в Кобе и на пресс-конференции, разнёс злобных узкоглазых в пух и прах, своим авторитетом очевидца заставляя остальных несколько менять тон статей.