Ярослав Мудрый и Княгиня Ингегерда
Шрифт:
— Поедешь со мной? — спросил однажды Сивоок. — В Константинополь.
Она молча улыбалась.
— Там тебе будет лучше, — сказал Сивоок. — Константинополь — большой город. Я куплю для тебя хорошую одежду, у тебя будут украшения, будешь жить в доме, будешь слушать колокольный звон, увидишь ипподром.
Она послушно пошла за ним на дромону. Игумен Симеон плевался и посылал анафемы на Сивоока. Гребцы, считая плохой приметой пребывание женщины на корабле, начали кричать Сивооку, чтобы он оставил свою «нечесаную козу» на берегу. Исса испуганно дрожала, прижималась к Сивооку, тот молча прошел к своему месту на носу дромоны и крикнул:
— Кто прикоснется к ней хоть пальцем, тому голову снесу!
Если бы не высочайшее повеление немедленно доставить варвара в столицу, с ним не стали бы церемониться, а так приходилось терпеть его капризы.
Однако как только дромона отчалила от берега и закачалась на волнах, как только полоса воды, отделявшая корабль от острова, стала разрастаться — Исса кинулась к одному борту, другому, испуганно заметалась по судну, побежала к корме, которая была все же ближе к берегу, чем нос. Сивоок попытался ее задержать, но она выскользнула у него из рук, он догнал ее только на корме в тот миг, когда девушка чуть было не ринулась в воду.
— Ты чего? — грубо крикнул он, с трудом удерживая ее. А она молча вырывалась из его рук, тяжело дышала, волосы у нее разметались, закрыли лицо, лишь один глаз поблескивал сквозь пряди черных волос, и в этом глазу была ненависть, ненависть тяжелая, необъяснимая — то ли к морю, то ли к кораблю, то ли к нему, Сивооку.
Но нет, она не видела Сивоока, не узнавала его, — наверное, все для нее сосредоточилось в стремлении во что бы то ни стало покинуть дромону и либо утонуть, либо добраться до своего острова; но гребцы дружно налегли на весла, корабль отплывал все дальше и дальше от каменного берега, прыгать в море было бы не совсем безопасно даже хорошему пловцу, а об Иссе Сивоок даже не знал, умеет она плавать или сразу же пойдет на дно, как только окажется за бортом, поэтому он не стал нянчиться с непокорной, сгреб ее в охапку, отнес в отведенное им место, усадил на скамью, сам сел рядом, чтобы успокоить ее хоть немного; она еще порывалась бежать, потом, видно, исчерпав все силы, затихла, прижалась к Сивооку, теперь он не мог оторвать ее от себя, она боялась оставить его хотя бы на мгновение, словно приросла к нему; внезапно — впервые с момента их знакомства — открылось ему, что это женщина, он понял, что сближает его с Иссой не просто жалость, не обычное сочувствие людское, а, наверное, прежде всего — нежность. Он долго шел к этому открытию, не всегда и не каждый может признаться себе в нежности к кому-то, но вот рядом с ним была прекрасная испуганная единственная в мире девушка, для которой он тоже теперь был единственным после того, как отнял у нее ее каменный остров. Наступила уже ночь, сменялись гребцы, дромона медленно продвигалась во тьме по путям, обозначенным одними лишь звездами, а эти двое, брошенные морем друг к другу, сидели, тесно прижавшись; Сивоок с испугом прислушивался к тому, как в нем пробуждается неугомонное и неудержимое, из-за чего боялся шевельнуться, а Исса, наверное, вовсе и не ведала того. До сих пор еще блуждал в ее теле ужас перед стихией, защита была лишь в этом сильном человеке, она искала спасения неосознанно, каждый новый удар волны о борт дромоны толкал Иссу ближе и ближе к Сивооку; теперь отступать было некуда, и в томном стоне, в счастливых слезах, притаенном смехе они соединились, и только тогда ушел от Иссы страх, вызванный морем.
В Золотом Роге, на пристани, дромону встречал сам Агапит с несколькими своими антропосами, среди которых выделялся и Мищило. В голубом скиадии, обшитом жемчугами, в голубом же хитоне поверх тонкого шелкового дивитисия, в красных чагах, с дорогой золотой гривной на шее (с крылатыми грифонами на концах) — в самом ли деле это был Мищило, или это его двойник?
А с дромоны сходил ободранный, еще сильнее заросший светлой золотистой бородой Сивоок, да еще и вел за собой какое-то неистовое существо, увидев которое все стоявшие на берегу закрестились, бормоча молитвы. Мищило сплюнул, Агапит же нахмурился, наверное, вспомнив Зеновию, о которой, собственно, уже давно забыл, сменив за эти годы множество любовниц, но снова проснулась в его душе обида на руса, который когда-то из-под носа сумел перехватить такую женщину. А вот теперь, когда он, Агапит, стал и вовсе старым человеком, Сивоок еще только входит силу, варварская мощь дико бурлит у него в жилах, и вот он вывозит себе деву даже с проклятого Богом острова. Агапит нахмурил брови, недовольно махнул рукой.
— Антропос! — вместо приветствия крикнул он навстречу Сивооку. — Мы звали тебя сюда одного, а ты привез еще какую-то, в конце концов…
— Это моя жена, — не дал ему закончить Сивоок. — Поклонись, Исса, нашему Агапиту.
И — о чудо! — Исса покорно склонила голову и улыбнулась горестно и ласково, и старый Агапит смягчился душой от этой улыбки, а может, тут причиной было что-нибудь иное, потому что никогда еще не был Сивоок в объятиях у своего повелителя, а тут вдруг оказался. Иссу же Агапит, со всей возможной для толстого туловища грациозностью, одарил учтивым поклоном, добродушно хлопнул Сивоока по плечу, отправляя его здороваться с остальными. И каждый протянул Сивооку правую руку, показывая в знак приязни открытую ладонь. Лишь Мищило подал руку согнутой, словно бы для поцелуя. Сивоок посмотрел на него с удивлением, Мищило горделиво раздувал ноздри, тут что-то, видимо, произошло за эти годы, но Сивоока это мало интересовало, — сделав вид, что он ничего не заметил, Сивоок вывернул ладонь Мищилы, пожал ему руку, как единоземец единоземцу, и снова возвратился к Агапиту.
— Позвал меня, а там еще много работы.
— Ждет тебя новая работа, — солидно молвил Агапит, и уже стоял рядом с ним Мищило. Тут в самом деле что-то произошло, антропосы остались антропосами, только кое-кто из них состарился, а некоторые и вовсе не изменились, а вот с Мищилой что-то происходит: и одежда, и гривна дорогая, и рука, протянутая для поцелуя…
— Поедете на Русь, — продолжал Агапит, — князь Киевский зовет умельцев наших. Мищило будет старшим над вами.
— И я поеду? — забыв и про Мищилу, и про черта-дьявола, тихо спросил Сивоок.
— Для того тебя и вызвал.
— Исса, мы поедем на Русь! — крикнул Сивоок своей жене. — Слышишь? Мы поедем!
— Негоже везти в святой Киев поганых наложниц, — солидно промолвил Мищило.
— Не твое дело! — отрезал Сивоок.
— Я старший над вами всеми!
— И будешь старшим, а я сам по себе!
— Велю повиноваться!
— Токмо не мне!
— Антропосы! — развел руками Агапит. — Друзья! Зачем же пререкаться?
— Послы русские в Константинополе, — сказал Мищило, — на завтра все приглашены в Большой дворец, пред очи самого императора. Одеться должен как следует, чтобы не опозорить нашего звания.
— Одеться? — пробормотал Сивоок. — Да кто бы не хотел одеться, было бы лишь во что?
Исса стояла позади него и улыбалась горестно и пугливо.
— Сказано у Ксенофонта, — не унимался Сивоок, раздраженный чванливостью Мищилы, — хорошо одетые друзья — лучшее украшение мужчины. Ты же поспешил вырядиться сам, а мне тычешь в нос моей ободранностью.
— Друзья мои, — прервал их снова Агапит, — зачем же препираться? Всем вам дарована одежда из царского вестиария…
— А свою наложницу одевай на свои деньги, — мстительно подбросил Мищило.
— Жена! — крикнул Сивоок. — Слышишь, Мищило, она мне жена!
— Имею христианское имя — Филагрий, — сказал важно Мищило, — так и зови меня.
— А я — Божидар, — засмеялся Сивоок, — от болгар имею, кроме Сивоока. Христианское тоже имею. Человек может иметь множество имен. И что же? Разве ценность его в именах? Делами только можно возвеличить себя иль опозорить.
— Зиждители храмов постоянно возвеличиваются перед Богом, — сказал Агапит.
— Возвеличивают Агапита, — снова засмеялся Сивоок.
— Ошалел ты на острове, — вздохнул Мищило.
Но Агапит прикинулся, что не понял шпильки Сивоока.
— Повезете и на Русь мой помысел, — самодовольно сказал он Сивооку, — нашему другу Филагрию поведал я мысль, какой нужно возвести собор в Киеве, вы же должны слушаться его во всем, тем исполните мою волю, а награда же вам — от архонта Киевского.
Тот же самый разговор, только более спокойный и торжественный, состоялся на следующий день между антропосами и послами Киевского князя в ожидании приема во дворце.