Ярослав Мудрый. Историческая дилогия
Шрифт:
ЧЕРЕЗ ШИПЫ И ТЕРНИ
Самобытно, оригинально и в какой-то мере драматично творчество известного российского писателя Валерия Александровича Замыслова. Его исторические романы «Набат над Москвой», «Иван Болотников» (в трех томах), «Грешные праведники», «Дикое Поле», «На дыбу и плаху», «Ростов Великий», «Алена Арзамасская», «Князь Василько», «Княгиня Мария», «Полководец Дмитрий», объединенные в трилогию «Святая Русь», обрели большую популярность у читателей и получили высокую оценку столичной прессы. Но пожалуй, вершиной творчества самобытного автора вполне можно назвать новый эпический роман «Ярослав Мудрый» Над ним Валерий Замыслов работал четверть века, постоянно изучая архивы, первоисточники, сохраняя в мыслях, душе и сердце, зримо проживая в творческих фантазиях с главными героями, полюбившимися ему безраздельно. В новом произведении писателю удается создать целую галерею ярких зримых образов первопроходцев объединения разрозненных враждующих племен в единую могучую Русь. Его русичи наделены лучшими качествами, свойственными многим поколениям наших славных предков. Они сильны, отважны, отменные рукоделы, трудолюбивы, добры, башковиты, честны, преданы родной земле и делу. Одним словом, они незаурядны.
Незаурядна и сама биография писателя. Вот как Валерий Александрович сам рассказывает о своей судьбе:
Родился я 1 января 1938 года, в деревне Абатурово Горьковской области, в маленькой избенке… на русской печке, в зимнюю, вьюжную ночь. Роды принимала деревенская бабка-повитуха. Отец мой, Александр Павлович, был в отлучке: сдавал годовой отчет в областном управлении. Он трудился главным бухгалтером Работкинской МТС. Приехал под вечер, в избе сумеречно коптит керосиновая лампа. Отец снял с себя заснеженный овчинный полушубок, бросил его на кровать, и тотчас услышал испуганный голос матери, Антонины Александровны:
— Да ты что, отец, сыночка задавишь!
В семье уже было два ребенка: сестра Дина, которой шел 6-ой год и четырехлетний брат Юрий. А через два года родился Геннадий. Меня назвали в честь именитого земляка — летчика Чкалова.
Предвоенные и военные годы запомнились мне голодным детством, когда щи из крапивы и свекольной ботвы считались лакомством. Чай, настоянный на душистых травах, прикусывали сушеными ломтиками свеклы. Особенно нравились щи из щавеля, он обильно рос на другой стороне Волги. Мать брала три рогожных мешка, усаживала нас в лодку, сама бралась за весла и переправляла утлое суденышко через раздольную реку. Было страшно, и в то же время мои глазенки были восторженными.
И всё же голод давал о себе знать. Мы теребили мать за подол юбки, скулили: «Мамка, ись, мамка, ись». И мамка, пряча заплаканные глаза, просила нас забраться на печку, где вдоволь «кормила» детей духовной пищей. Мне повезло и с деревней, и с «Ариной Родионовной». Во-первых, деревня находилась вблизи Волги, а во-вторых, в той земле, коя была густо пропитана «житиями» в Нижегородской губернии знаменитых Никона, будущего патриарха Руси, и протопопа Аввакума. Места глухие, лесные, старообрядческие (описанные Мельниковым-Печерским в его романах), где еще в сороковые годы сохранились скиты и монастырские кельи. Глубинная, кондовая Русь!
Я невольно впитывал в себя самобытный язык, деревенские обычаи и обряды, своеобразный уклад деревенской жизни. В третьих, на моем творчестве, несомненно, отразилось и то, что мой дед был волжским бурлаком-зимогором. Он знал множество сказок, пословиц и поговорок, легенд и преданий. И весь этот фольклор угодил на благодатную почву, т. е. перешел к моей матери. И вот сидим мы на сумеречной печке, за окном избенки разгульная метель, в трубе на разные голоса завывает
Мне никогда не забыть ни своей старообрядческой деревни, ни «Арины Родионовны», ни своей неказистой избенки, «меблированной» печью, панцирной койкой, на которой размещались отец с матерю, немудрящей старинной «горкой» и соломенным матрацем, на коем располагались под лоскутным одеялом «огольцы». Для полной картины следует заметить, что в зимнюю стужу, дабы не замерзнуть, в избенке, кроме нас, «ночевал» и маленький теленок — надежда семьи.
Однажды я проснулся среди ночи от сердобольного крика матери: «Да что же это, господи!» Мать плакала, прижавшись лицом к окну. «Мам, ты чего?» Удивился: лампа на столе не горит, а в избе светло, как днем. Привстал на цыпочки, вытягивая головенку к подоконнику. На улице почему-то всё гремело и ухало, старая избенка дрожала, вот-вот по бревнышку раскатится, а небо — красное-красное. Испугался, прижался к матери. «Гроза. Да, мам?». «Сам ты „гроза“. Гитлер город бомбит», — ткнув меня в бок, важно сказал Юрка. Когда грохот прекратился, в избу с улицы вернулся отец с сестренкой Диной. «Зажги, мать, лампу». Голос у отца глухой и надтреснутый, словно что-то застряло у него в горле. Долго сидел молча, а потом поднялся с табуретки и достал с полатей вещевой мешок. «Собери-ка, мать». «Опять ты за своё. Бронь же у тебя. О детях подумай, Саша! Вон — орава, какая». «Хватит, мать, собирай!». «Хоть бы утра дождался, — вытирая слезы краем платка, сказала мать. — И в мешок-то тебе положить нечего». Первые дни мне казалось, что папка ушел на работу, и вот-вот вернется. Как всегда, под вечер заскрипят в сенях половицы, откроется дверь и с порога пахнет на меня отцовским: запахами овчинного полушубка и махорки. Но шли дни, недели, месяцы, а папка всё не приходил и не приходил.
Своеобразен быт старообрядческой деревни. Жили в глухих лесах, а мылись… в печках. Мать выгребет угли, смахнет голиком сажу (но всю не смахнешь!) — и полезай на распарку, — да еще заслонкой прикроет, чтобы пожарче было. Лежишь крючком в полной теми, и всё тело пот заливает, а чуть шевельнешь по каменьям рукой или ногой, так на липкое тело посыплется въедливая сажа. Выползаешь из печки похожим на чертенка, — и в корыто. Мать обмывает горячей водой, берется за кусок «хозяйственного» мыла и мочалку… Худо было и с одежонкой, ходили как отрепыши. Всё лето, чуть ли не до зазимья, бегали босиком. Старая кофтенка подраставшей сестры переходила к Юрке, а от него — ко мне, затем к последышу.
В школу я пошел с опозданием на год: не было приличной одежды. Первой уходила в «трехлетку» Дина, сопровождаемая матерью. Школа — под горой, в километре от нашей избенки. Добравшись до нее по сугробам, мать снимала с Дины валенки, переобувала ее в ботики, и возвращалась с валенками за Юркой. Дошел «валенковый» черед и до меня. А бедная наша мать так и сновала взад-вперед. Школа была деревянная, крохотная и отапливалась печью. Парты стояли в три ряда, разделяясь на первый, второй и третий классы. Помню, что мне и еще одному школяру места на парте не хватило, и учительница, Елизавета Николаевна, переместила нас на печку, где мы и сидели, свесив ноги. Оба страшно довольные. Тепло! А вот писать было трудновато. Правда, ни чернил, ни ручек, ни тетрадей не было. На коленях держали грифельные доски и водили по ним грифельными палочками.
Закончив первый класс, я сошел с печки и уселся за парту второго ряда. Писать же я научился еще до школы, с 6 лет, по старому Букварю. А в 10 лет началась моя «творческая» жизнь. Деревенский уклад и мамины сказки, щедро насыщенные фольклором, сказались и на моих первых «произведениях» — о добрых молодцах, лесных разбойниках, волжских бурлаках… Писал на печке. Видимо, уж так судьба предначертала: и родился на печке, и учился на печке, и «творил» на печке. Правда, летом было не до «творений»: огород, сенокос, заготовка дров. Только успевай помогать отцу и матери. Особенно мне нравилась сенокосная пора. Ранним утром выкатывали мы с Юркой из-под навеса телегу и клали на нее косы, грабли, узелки с харчами. Выходил отец (вернулся с войны в 45-ом), проверял упряжь на лошади, (лошадь выделял колхоз) — и через всю деревню отправлялись к парому. Вместе с мужиками уезжали недели на две в заволжские луга. Жили в шалашах. Отец поднимал чуть свет. Он научил меня владеть косой. А через год наловчился я и за плугом ходить. В колхозе тракторов не хватало, поэтому часть полей пахали на лошадях. Нелегкая это работа налегать целый день на железные поручни. Плуг пляшет в горячих ладонях, так и норовит выскочить из земли. А отец рядом, криулять при нем стыдно. Тут всё важно: и правильно плуг заглубить, и борозду ровно провести, чтоб пласт на пласт ложился…
Зимой же, при тусклом свете керосиновой лампы (керосин был дефицитом, фитиль убавляли), Дина, Юрка и Генка окружали наш маленький стол и делали уроки. Я же «забивал» свою излюбленную печку, ибо места за столом уже не хватало, и, зачастую, вместо уроков, писал на амбарной книге, кою принес мне из района отец, про старинушку. Уже в те годы я был фанатично влюблен в русскую историю. В 13 лет прочел «Бориса Годунова» и самонадеянно усмехнулся: «эко дело стишата написать. А я вот возьму, да исторический роман (это слово я говорил с ударением на „о“) грохну о Годунове». Надумал переплюнуть Александра Сергеевича. Но прошло несколько месяцев, и я убедился, что Пушкин — гений, коего мне не только не переплюнуть, но и близко к нему не приблизиться. И всё же в 14 лет (!) я принялся за исторический роман «Набат над Москвой», о московском «Соляном бунте» 1648 г. Звучит неправдоподобно. Деревенский мальчишка, сидя на печке, задумал написать крупное произведение о старой Москве 17 века. А ведь надо было изучить не только язык того времени, но и быт царей, бояр, купцов, попов, монахов, ремесленников… Досконально знать, как одевались и питались русичи, как возводили храмы и крепости, как изготовляли мечи, кольчуги и пушки… И т. д. и т. п. Сказка! Умом-де тронулся мальчонка. Никогда не видя Москвы, ему надо правдиво о древней столице написать, да еще не слезая с печки. Но с печки слезть пришлось, и все силенки приложить на изучение избранной темы. Повезло! Отца в 1953 году из глухой деревушки перевели в райцентр Некрасовское Ярославской области. Вот тут-то и начались мои поиски-походы — в райбиблиотеку, архив, затем в Ярославские библиотеки и музеи. На поездки везде была нужна копеечка. Отец сказал, чуть ли не по М. Горькому: «Ну, сынок, я тебе не Иван Калита — денежный мешок (про Калиту отец услышал от меня). Мне каждый рублик горбом достается. Давай-ка, зарабатывай на свои походы». Охотно согласился. Силенки уже прибавились: по утрам занимался двухпудовой гирей и «штангой» (продевал через лом железные катки от ДТ-54 — вот тебе и «снаряд!»). Стал бегать на Волгу и разгружать с барж то щебенку, то уголь, то скатывал по сходням бочки с соляркой, бензином и мазутом для нужд МТС и колхозов. Работал до позднего вечера, перекусывая лишь в обед из узелка, кой заботливо собирала мне мать. В первые же дни мои ладони покрылись кровавыми мозолями. Мать сердобольно вздыхала, перевязывала ладони тряпицами и с мольбой в голосе высказывала: «Да брось ты, Валерушка. Пожалей себя. Уж так ли нужны тебе эти деньги?» «Нужны, мама. Максиму Горькому труднее доставалось». Я уже прочитал его трилогию. «Сравнил. Ему Бог талант послал. Ты посчитай, сынок, сколько на земле людей тяжелым трудом занимается. Мильёны! А писателей-то — кот наплакал». «А, может, и меня, мама, Бог литературным даром наградит». «Да откуда? В нашем роду деды и прадеды крестиком расписывались. Отец наш — самый большой грамотей, церковно-приходскую с трудом одолел. Забрось ты свою писанину».
Хорошо помню, как я тронул мать за руку и совсем по-взрослому сказал: «Запомни, мама, я буду писать всю жизнь, и никто меня не заставит свернуть с этого пути». «Ох, не знаю, сынок, но путь ты выбрал самый тяжелый».
Глубоко права оказалась мать — умудренная житейским опытом крестьянка. Весь мой творческий путь не был усеян розами, ибо каждая книга рождалась в невероятно сложных условиях. Неожиданные удары судьбы, словно нарочно испытывали меня на прочность, возводя сложнейшие преграды на пути к моему творчеству. В 1955 году, работая над разгрузкой баржи, я оступился и сильно ударился затылком о металлический выступ судна. Меня отвезли в больницу, наложили швы, и с этого дня я на целых две недели потерял сон. Пришлось принимать транквилизаторы, но все равно, даже со снотворными, я спал не более 2–3 часов в сутки. Жесточайшая бессонница продолжается до сих пор. Пытался излечиться в больницах, но тщетно, не помогли даже сеансы гипноза. Как-то подсчитал, что я недоспал за свою жизнь целых 30 лет! (Вот и сейчас, каждое утро, я поднимаюсь не выспавшимся, совершенно разбитым, но упрямо сажусь за письменный стол, за свой поистине «каторжный» труд).
Поработав грузчиком, я получил довольно солидную сумму денег, которой хватило не только на поездки в Ярославль, но и на покупку гармошки. (Вторая моя страсть, о коей скажу чуть ниже). Теперь вплотную занялся «Набатом». Только над составлением карты древней Москвы ушло три года, и я уже свободно «бродил» по старинным улочкам, отменно зная, где находятся хоромы боярина Морозова или купца Шорина, через какие ворота можно пройти на Неглинную или Яузу, на каком пруду стоял Пушечный двор, по каким слободам разместились ремесленники… Я был счастлив, что мог пройтись по старой Москве с закрытыми глазами.
Теперь о гармошке. У мамы был прекрасный слух и удивительно чистый, задушевный голос. С каким замиранием сердца слушали мы ее песни: «За окном черемуха колышется», «Что стоишь, качаясь, грустная рябина»… Любовь к русской песне передалась всем детям, вот почему и захотелось мне купить гармошку, т. к. любовь к музыке, даже классической, всегда поражала мое воображение. Слух у меня оказался отличным. Стоило в клубе посмотреть фильм и послушать из него песню (а какие это были песни!), как я на другой день уже безошибочно ее напевал и переводил на лады своей звонкой голосистой гармошки. В поселке было 4 гармониста, но ни один из них не обладал тонким слухом, и не мог «схватить» из кинофильма, полюбившуюся девчатам песню, что (говорю без всякого преувеличения) удавалось лишь мне, 16-летнему пареньку, который, «развернув тальянку», выходил с чудесной мелодией на «пятачок», где вскоре и заимел кличку «первого парня на деревне».
Юношеские годы, проведенные в Некрасовском, были для меня самым счастливыми. Я всю жизнь мечтал стать учителем истории, но судьба распорядилась по-другому. Дина вышла замуж, Юрий ушел служить в армию, а младший Генашка с 14 лет уехал в Рыбинск, поступив в речное училище. Я, оставшись с отцом и матерью, грезил историей, но в 1955 г. между родителями произошла семейная драма (по вине отца), я пожалел мать и поступил учиться в Некрасовский техникум механизации сельского хозяйства. Последние 2 года заканчивал в Ростовском сельхозтехникуме. Закончил его в 1959 г., и вскоре услышал об очередном комсомольском призыве на освоение целинных земель Казахстана. Поехал комсомольцем-добровольцем. Еще в техникуме я освоил специальность тракториста и комбайнера, поэтому в зерносовхозе «Убаганский» Кустанайской области меня посадили за штурвал комбайна. Впервые я увидел огромные раздольные степи, сплошь засеянные пшеницей. Убрал 328 гектаров. По степным понятиям это весьма скромный результат, но мне необычайно памятны эти нелегкие целинные гектары.
Умудрялся писать «Набат над Москвой» и на целине. Здесь о каких-либо удобствах и говорить не приходится: 18 часов в поле, а ночь — в землянке. Огарок свечи, замасленный блокнотишко, кой носил постоянно в кармане комбинезона, огрызок карандаша. Свеча гасла, шел к костру. Писал жадно, с упоением. Заимел на целине кличку «Валерка — писатель». Сколь шуток, подковырок натерпелся. Чумазый, обросший (не мылись неделями, вода в степи — на вес золота, берегли для заправки радиатора) сидит у жатки комбайна и строчит «роман».
Вернувшись с целинных земель, я оказался в Варнавинской РТС Горьковской области, в качестве заведующего машинно-тракторной мастерской. Мне надо было идти на службу в армию, но два года меня не отпускали с работы. Тогда я сам пришел в райвоенкомат и решительно заявил: «Отправляйте! Мне уже 23-й год». И в октябре 1960 г. я был направлен в танковый учебный полк г. Владимира. Учеба на механика-водителя тяжелого танка давалась легко: сказалась учеба в техникуме, практика тракториста и комбайнера. Осенью приехало высокое начальство из Москвы, чтобы посмотреть действия танкистов на учениях, приближенным к боевым условиям. Затем тройку победителей вызвали к столичному генералу, который поблагодарил за высокие показатели и заявил, что вся тройка будет отправлена в элитные парадные части. Так я оказался участником пяти военных парадов в Москве. Ответственейшее это было дело — провести танк по Красной площади, мимо Мавзолея, с которого за парадом наблюдали руководители государства. Мы даже с дублерами ездили… А свой роман я продолжал настойчиво писать и во время службы. Мне уже было присвоено звание старшего сержанта, поэтому, предупредив дневального, по ночам закрывался в каптерке и корпел над очередными главами. Дело доходило до курьезов. Все просятся в увольнительную, а мне бы в укромный уголок забиться. Как-то в выходной день просидел с утра до вечера на чердаке своей казармы, притулившись к небольшому оконцу. Спускаюсь, а в помещении один дневальный. Была, говорит, боевая тревога, весь батальон снялся на танковый марш-бросок, а мой танк остался в ангаре. Доложили обо мне дежурному по бригаде. Явился к нему. «Чего на чердак спрятался, симулянт?» А я возьми да брякни: «Роман писал, товарищ майор». Он покрутил пальцем по моему виску и отправил меня на «губу». 10 суток. Но и здесь я время не терял, писал до глубокой ночи. Правда, в первый день отсидки у меня ни ручки, ни бумаги не было (не положено!). Увидел через решетку, как идет знакомый солдатик, который нес службу кочегаром котельной и попросил его принести ручку и бумагу. А он: «Да нет у меня ничего». «Ну, хоть что-нибудь!». Солдатик был немножко странным, вот он и принес «что-нибудь». Поздним вечером просунул мне через решетку картонную коробку из-под печенья и кинул огрызок карандаша. И на том спасибо! Я разорвал коробку на части и написал на них три главы романа. Кстати, эти главы оказались удачными, и с незначительным редактированием перешли в книгу.
Из армии я вернулся в Горьковскую область, куда вновь переехали родители. Стал работать завсельхозотделом Краснобаковской «районки». В этом живописном поселке, раскинувшемся на реке Ветлуге, я познакомился с весьма обаятельной, влюбленной в музыку и литературу медсестрой Галей, которая вскоре стала моей спутницей жизни, и которую позднее я назвал «богоданной» женой, за ее беспредельную преданность, честность и необычайное самопожертвование.
Весной 1967 г. из газеты узнал, что Союз писателей проводит в Горьком региональный семинар молодых авторов. К этому времени я как раз завершил «Набат над Москвой». Долго и мучительно раздумывал: стоит ли рисковать и отсылать к «настоящим» писателям свой шершавый, совершенно не обкатанный роман, писавшийся на печках, сеновалах, в разрушенных старообрядческих монашеских кельях, куда я нередко забивался, в казахстанских землянках, солдатских каптерках и чердаках, и даже на «губе?» Думалось, едва ли кто из современных писателей трудился в таких «комфортных» условиях. И всё же рискнул. Проделал дыроколом отверстия в 15-ти школьных тетрадях, связал их шпагатом и выслал по указанному адресу. У меня «свод» на почте едва приняли, ибо на большую посылку потянул, пришлось ящик гвоздями заколачивать. Прошло 2 недели. Ни слуху, ни духу. Махнул рукой. Какой, к дьяволу, из меня писатель?! Полуграмотный парнишка из глухомани. Глянули, поди, на мой громоздкий «свод», написанный от руки черными, красными и зелеными чернилами — и швырнули в мусорную корзину. (Каждый цвет имел у меня определенное значение. Черный — сцены убийств и казней, зеленый — мирные события, красный — любовные сцены). И вдруг через два дня получаю телеграмму: «Приезжайте (такого-то) на семинар». И вновь подумалось: в корзину не швырнули, а назад отправлять накладно. Теперь самому надо забирать. Зато годы 14-летнего «писания» не пропадут. Приехал в Горький, с трудом разыскал писательскую организацию, проводили меня в зал заседаний. И вдруг мое сердце отчаянно забилось. В зал вошли знаменитые писатели, руководители семинара: Степан Злобин, автор «Степана Разина» и Николай Кочин, автор романов «Девки» и «Парни». Узнал обоих по фотографиям, а книги их читал запоем. И тут я покраснел, мне стало стыдно. Как я могу отвлекать время своей «ерундой» известных писателей страны?!А на второй день мне стало и страшно. Смотрю, одного критикуют, второго… Бедные семинаристы бледнеют, обливаются потом и потихоньку покидают зал. Пора и мне удирать. В перерыв я прибежал в свой номер гостиницы, посидел на койке и решительно вскинул на плечи свой солдатский вещевой мешок (привез из армии). Мешок был набит книгами, кои я закупил в книжном магазине. Домой, домой! Нечего срамиться. Выскочил из гостиницы, и тут меня остановил Николай Кочин. Среднего роста, без усов, волосы, высеребренные сединой, седая бородка, прикрывающая лишь подбородок. «Ваша фамилия, молодой человек?» «Замыслов… Валерка Замыслов». Вид у меня был довольно экзотичный. Одет в черную вельветку, из-под которой выглядывала тельняшка, желтые вельветовые штаны, заправленные в кирзовые сапоги. «Куда это вы? Уж не домой ли?» — с какой-то хитроватой лукавинкой спросил писатель. «Домой… Николай Иваныч», — робко признался я. (Впервые разговариваю с настоящим писателем). И так густо покраснел, что от моих щек, хоть прикуривай. Немая сцена. Она показалась мне длительной. А Николай Иванович вдруг положил свою руку на мое плечо и добродушно улыбнулся. «Кажется, совестливый. Это хорошо. А вот домой вы, молодой человек, рано собрались. Я познакомился с вашей вещью. Роман мы будем обсуждать завтра. Советую остаться». Остался, подумав, что Николай Иванович сделает мне какие-то ценные замечания (замечания классика!), над коими я буду основательно трудиться.
Выступление Н. Кочина было для меня ошеломляющим: «Роман талантливый… Необычайно яркий язык… Доскональное знание эпохи… Увлекательный сюжет. Рекомендую к печати». Примерно такую же оценку дал «Набату» и Степан Злобин. Я слушал, и всё плыло перед моими
Мама! Моя сказительница-мама, моя «Арина Родионовна», мой литературный «учитель». Маленькая, поседевшая. Я обнял ее за хрупкие плечи, и слезы благодарности выступили на моих глазах… Так в 1969 г. родился мой первый «кочевой» роман.
А как причудливо переплетаются человеческие судьбы! Трагически сложилась судьба любимого детища Николая Кочина — романа «Князь Святослав». Писатель начал работу над ним в 1941 г. Всего, с десятилетним «лагерным» перерывом, на создание романа ушло свыше 30 лет. К этому времени патриотическая тема, с лихвой использованная для Победы над фашизмом, вновь была задвинута на задворки, а в литературе опять господствовали идеологические догмы, по сути, глубоко враждебные подлинному патриотизму. «К книге моей отнеслись в издательстве мало сказать неприязненно, но враждебно», — с горечью писал автор после многих лет бесполезных и унизительных «хождений по мукам». При жизни Н. Кочина роман так и не удалось опубликовать.
В 1992 году, будучи главным редактором журнала «Русь», я принялся за настойчивые поиски рукописи Н. Кочина и обнаружил ее у наследницы писателя Екатерины Калачевской. Талантливейший роман был опубликован в 7 номере журнала «Русь» за 1993 г. В этом же журнале я опубликовал и другую запрещенную работу Н. Кочина, повесть «По вольному найму».
В 1970 г. я уже жил в Ростове Великом и был назначен на должность главного редактора городской газеты. В этом же году по своей первой книге (что было тогда редкостью) был принят в члены Союза писателей СССР. А шестью месяцами раньше я приступил к работе над новым историческим романом «Иван Болотников», задумав отобразить широкое эпическое полотно в трех томах. Многие литераторы отнеслись к моей затее скептически. Ни один из советских писателей так и не решился взять такую сложнейшую тему, куда вплетаются царствование Федора Иоанновича, Бориса Годунова, голодные годы 1600–1603 гг., восстание Хлопко, Болотникова, вторжение самозванцев, польской шляхты, Смутные годы… Зияло белое пятно русской истории.
От издательства подчеркнем, что позднее, академик Ю. Давыдов напишет: «Валерий Замыслов — дерзновенный писатель. Он всегда берется за самые трудоемкие темы, на которые не поднимается рука известных русских романистов. Он будто ярким факелом, необычайным дарованием своего воображения, вырывает из глубокой тьмы самые забытые русской историей героические и трагические эпохи, реализованные в романах „Иван Болотников“, „Князь Василько“, „Княгиня Мария“, „Полководец Дмитрий“ (о сыне А. Невского), „Алена Арзамасская“. Не случайно Государственная комиссия, отбирая произведения на соискание Государственной премии, поставила романы Замыслова в один ряд с выдающимися мастерами прозы, как Леонид Леонов, Виктор Астафьев, Владимир Солоухин, Петр Проскурин… Попасть в „золотой“ список признанных художников Слова — большая честь для любого, даже известного писателя. Не случайна и высокая оценка творчества В. Замыслова знаменитым писателем Валентином Пикулем, который отметил: „В России немного талантливых исторических романистов. Валерий Замыслов — один из них“. А Международная академия психологических наук, рассмотрев психологию творчества российских писателей, остановила свой выбор на романах В. Замыслова, присвоив писателю звание Почетного академика МАПН и назвала его „яркой личностью и писателем мирового значения, обогатившим человечество не просто героями литературных произведений, а реальными людьми, живущими на реальной земле, обладающими конкретными переживаниями, эмоциями, чувствами, рассуждениями не просто здраво, но глубоко осмысленно, трезво и емко! Проза Замыслова легкая, певучая, лексически многообразная, всецело направленная на богатую узорчатую вязь народной речи, ритм ее подвижен, стремителен, сюжеты упруго закручены, динамичны и увлекательны. Но эта „легкость“ — свидетельство изящной формы. Это проза талантливого Мастера, глубоко чуждого холодно-бесстрастному изложению истории. Сложно себе представить, но Валерий Замыслов отобразил в своих книгах многотомный романный Свод Русской Истории IX–XVII веков.Взять, к примеру, один „Бунташный“ семнадцатый век. Наисложнейшее столетие! Но В. Замыслов в тяжелейший период его жизни полностью воссоздал в своих романах и этот век. Какой же титанический труд пришлось провести писателю! Просто уму не постижимо“».
Психология творчества, авторская индивидуальность, подчас только ему присущие особинки — озарения — диковинная вещь, они приоткрывают неведомую завесу в потаенный мир творчества. Жаль, что критики редко поощряют их своим вниманием, считая их блажью: мало ли как сходят с ума «чокнутые» творцы?! А напрасно… Вот, например, в первой книге о Болотникове есть глава «Поединок». Молодому крестьянскому сыну, только что оторванному от сохи, неискушенному в сечах, надо, во что бы то ни стало победить знаменитого татарского богатыря Ахмета, но и тому надо, во что бы то ни стало, одолеть русского воина. Ведь поединок наблюдают единоплеменники, от его исхода зависит психологический настрой каждого войска, которые должны вступить в бой.
— Над этой главой я бился очень долго, поясняет Валерий Замыслов. — Набросал около десяти вариантов, но чувствую, что сцена будет выглядеть неубедительно, уж слишком неравны силы «дуэлянтов». Недель пять не мог одолеть эту маленькую главу, прямо-таки измотала она меня, до галлюцинаций доходило. И вот как-то снится мне: я в дремучем лесу. Скит. Из него выходит седовласый старец-отшельник с крестом и вещает: «Послушай, отрок. Инако с поганым ордынцем бейся. Всю силу удара меча своего вкладывай не на его голову, а на его саблю». «Почему, старче?». «Аль не ведаешь? Русский уклад (так называлась в старину сталь, булат) крепче татарского. Перерубишь саблю — и ворог тебе не страшен. Добьешь мечом». К счастью я тотчас проснулся и кинулся к столу, чтобы записать слова старца. Он подсказал мне один из вариантов поединка. Я занялся изучением русского «уклада», поиски продолжались несколько месяцев. И вот находка! Действительно, в конце XVI века оружие, изготовленное из «уклада», было гораздо крепче татарского и османского. Вот тебе и старец отшельник! Именно по его совету я и выполнил сцену поединка. Были и другие сцены, увиденные во сне, особенно это касается ключевых глав произведений.
Каждому писателю, воссоздающему портрет далекого времени, требуется своеобразное «переключение» в заветную эпоху. Это очень трудный, как правило, тяжело переживаемый и психологически, и чисто физически, процесс. У меня — свои «секреты», о которых, наконец-то, я решился рассказать читателям. Есть у меня строго установленный принцип: никогда не притрагиваюсь к рукописи, пока не «погружусь» в свою древнюю Русь. Как делаю? Сажусь в кресло, закрываю глаза и начинаю «уходить» из 20 века. Стараюсь от всего отрешиться. Проходят пять минут, десять, двадцать… и вот начинают мелькать картины Древней Руси. Пока я не ищу своей сцены, кою мне надо отчетливо увидеть. Вначале мне надо ощутить эпоху, окунуться в ее аромат, походить, потолкаться средь черного люда. Допустим, мне нужно описать сцену, в коей мои герои идут по Москве. Мне нужно обязательно перенестись в эту старую Москву. Иногда мне этого не удается: я слышу за окном, как оглушительно громыхает по асфальту мотоцикл, и он выталкивает меня из Древней Руси. Но я не отчаиваюсь. Затыкаю уши хлебными мякишами и вновь, закрыв глаза, погружаюсь… Мозг предельно напряжен. Мне надо (непременно надо!) увидеть старую Москву. И вот наконец-то, я в Белокаменной. Я отчетливо вижу старую Никольскую на Великом посаде, вижу монастырь Николы Старого с кельями и темницами для иноков, вижу Земский приказ с «городскими судилищами». За монастырями и торговыми рядами высятся нарядные хоромы князей и бояр. Улицы вымощены дубовыми бревнами. Я слышу громкие возгласы боярских холопов: «Гись! Гись!» Я вижу их дерзкие, озорные лица. А вот и тяжелая боярская колымага гулко постукивает по бревенчатой мостовой. Я вижу толпы народа: посадскую голь, стрельцов, нищих калик перехожих, юродивых. Я слышу их говор, вижу их лица, одежду. Я весь(весь без остатка) в старой Москве, я среди многолюдья, я непосредственный участник события, я живу той жизнью!И только после этого я подхожу к рукописи. (А сам весь в горячем поту. Даже рубашка прилипла к телу. Вот таким образом достается мне «погружение» в старинушку. Видимо, не зря труд писателей называют каторжным).
Над «Болотниковым» я работал, с некоторыми перерывами, 20 лет. А перерыв произошел в 1974 году. Великий сыр-бор разгорелся из-за ростовского озера «Неро». Оно мелкое, но хранит в себе свыше 250 миллионов тонн ценнейшего удобрения — сапропеля. Первый секретарь обкома Ф. Лощенков настойчиво предлагал поднять уровень озера за счет возведения гигантских польдерных дамб, на что требовалось и гигантское финансирование. Местные специалисты и многие ученые предлагали более естественный вариант — поставить земснаряды и по трубопроводам подавать сапропель на поля приозерной котловины, тем самым, очистив и углубив озеро. Бушевали страсти, ломались копья! И я, как человек не равнодушный, решил ввязаться в эту драку — написать роман. Взяв за основу мнение местных специалистов, решительно отверг «маниловские» установки «царя Федора» (так прозвали в народе первого секретаря). Роман писался с невероятным трудом. Областные партчиновники, узнав о готовящейся «антисоветской» книге, строго предупреждали: «Федор Иванович выверил свои расчеты на заседании Совмина. Коренным образом меняй тематику романа». Но я никогда не ходил на сделку со своей совестью, и прямо заявил: «Действия Лощенкова окончательно загубят Ростовскую приозерную котловину и само озеро». Когда роман «Белая роща» был написан, его пять лет мурыжили в цензурном комитете, неоднократно заставляли переделывать, следовать «правильной линии», отобразить некоторых отрицательных партработников положительными героями. Я «переделывал», не затрагивая основного сюжета, лишь углубляя характеры персонажей. В 1979 г., с грехом пополам, роман таки вышел. Директор издательства оказался порядочным и доброжелательным человеком, а новый цензор откровенно книгу прошляпил. И что тут началось! Меня и впрямь объявили «антисоветчиком». От «царя Федора» тотчас поступили два указания: разгромить «Белую рощу» в печати, а самого автора исключить из партии. Не выдержав травли, я серьезно заболел. Сердце у меня и до этого пошаливало. Инфаркт! Больничная койка. Но после выхода из больницы меня не оставили в покое. Местным партчиновникам надо было выполнить и второй «указ» Лощенкова. Но от «линчевания» меня спасла «Литературная Россия», выступив в мою защиту целой газетной полосой. Однако с этого периода даже мои исторические романы пробивались с большими трудностями, их придерживали по 5–6 лет.
В июне 1990 года я пришел в Ярославскую писательскую организацию и заявил, что намерен создать в провинциальной глубинке общероссийский литературно-исторический журнал. Идею в принципе поддержали, но никто мне не поверил. Надо начинать с нуля, без гроша в кармане, бумаги, оргтехники и полиграфической базы. Многие смотрели на меня с явной усмешкой: в России хаос, неразбериха, где уж создавать «толстые» художественные журналы, когда многие из них влачат жалкое существование. Даже в лучшие годы ярославским писателям не удалось открыть журнал. Я же был настроен решительно: «Я всё четко продумал. Дайте лишь денег на оргработу и командировки». Но денег мне (пустая трата!) в творческом союзе не дали: Замыслов, как Дон Кихот, вызвался на подвиг с ветряными мельницами. Я же ни где не работал («антисоветчика» никуда не принимали), семейная казна была скудна, а зарплата жены и вовсе нищенская. Жена меня всячески отговаривала, плакала: «У тебя же совсем больное сердце. Журнал окончательно подорвет твое здоровье. Христом Богом тебя умоляю: не берись за журнал! Сердце твое не выдержит…» И всё же я не послушал жены и, собрав последние гроши, поехал в Москву. Началось мое «хождение по мукам», по бесчисленным кабинетам. Около двух месяцев жил в гостинице и дорабатывал документы, ибо каждый чиновник заставлял чего-то переделывать. Настал день, когда всё было окончательно подготовлено, но юристы затребовали за оформление регистрации журнала 10 тысяч рублей. Я срочно выехал в Ярославль, обратился в обком, облисполком, творческие союзы — всюду отказали. Руководитель писательской организации Ю. Бородкин откровенно заявил: «Брось ты эту затею. Ничего у тебя с журналом не выйдет». Но я вновь поехал в Москву и пробился к председателю правления Союза писателей страны Сергею Михалкову. Тот выслушал просьбу, пожал плечами, расстегнул свой клетчатый пиджак и, со свойственным ему юмором, произнес: «У меня всего 25 рублей. Больше ничем помочь не смогу. Вы свободны. Ко мне сейчас прибудет иностранная делегация». Я не сдвинулся с места и горячо стал говорить о значении журнала для провинции, всей русской культуры. Михалков слушал минуту, другую и поднялся из кресла: «Я все понимаю, но денег у Правления нет. И сейчас я очень занят». Я, наверное, оборзел и твердо сказал: «Никуда не уйду, пока не добьюсь десяти тысячи рублей». Михалков на какой-то миг был ошарашен, затем он тихо рассмеялся: «Так, говоришь, из Ярославля?.. Расторопный ярославский мужичок? Но ведь нужно решение Секретариата». «Собирайте!». «Дорогой ты мой, где я сейчас найду секретарей? Лето! Правда, кое-кто здесь. Нет, нет, — он замахал руками. — Это нереально»… «Подскажите, кого позвать». «Ну, ты даешь… Зимина, Сорокина, Фомичева…» Я ударился в поиски. Каждый занят, каждому недосуг, но тут мне удалось уговорить Валентина Сорокина, и тот проявил интерес, «подсобил». Урезанный Секретариат все же состоялся. Михалков, ткнув в меня пальцем, сказал: «Вот ворвался ко мне ярославский мужичок и требует десять тысяч рублей для регистрации журнала. Что прикажете делать?». «Как назовете журнал?» — спросил Зимин. «Русь».. Немая сцена. Затем слова Михалкова: «Замахнулся же ты. Дерзкое название. А кого „Русь“ собирается печатать? Солженицына?». (А. Солженицын был выслан из страны). В голосе Михалкова прозвучала ирония. Я же подумал: от моего ответа может решиться судьба журнал, и все же кривить душой не стал: «Буду рад, если Солженицын что-то даст для журнала». (Позднее так и произойдет). «Спасибо за откровенность, — нахмурившись, кивнул Михалков. Я четверть часа рассказывал о программных целях и задачах „Руси“. Меня не перебивали, и, кажется, слушали с интересом. „Задумка хорошая. Такой журнал в провинции нужен. Поможем деньгами“, — наконец решил Михалков. Секретариат поручил Литфонду СССР выделить деньги. Я, завладев бумагой, направляюсь к председателю правления Валерию Поволяеву. Но там затор, в приемной около десяти человек. Решительно направляюсь к двери, объясняя секретарше: „С документами от Михалкова“. Секретарша запротестовала, но я уже вошел в кабинет. В меня вселилась какая-то дерзость, дремавшая многие годы. Поволяев встретил хмуро, он явно недоволен, ссылается на отсутствие денег, ворчит на „щедрость“ Михалкова и, наконец, накладывает резолюцию, отфутболивая меня к директору Литфонда Долгову. Тот и вовсе встретил сердито: денег нет, а сколько надо дыр залатать, их как блох на паршивой собаке. Загляни месяца через два». Но я не ушел и применил прием, коим ошарашил видавшего виды Михалкова. Прием сработал, есть подпись! Но Долгов с ехидцей предупредил: «Зря ликуешь. Главбуха Татьяну Германовну тебе все равно не уломать». С главбухом был длительный разговор, прозвучали убийственные слова: «Деньги поступят через три недели». «А может, ускорить? Взять поручение и тотчас отвезти в банк». «Да вы что?! Это на другом конце Москвы. У меня своих дел по горло!». «Давайте я сам в банк увезу и деньги получу по платежке». Финансовая богиня смотрит на меня, как на пришельца с Марса. «Откуда вы свалились на мою голову? В банке кордон милиции. Нужен специальный пропуск». «Сделайте, напечатайте!». Опускаю длинный диалог, но в конечном итоге я все же «выколотил» спецпропуск и поехал в госбанк. Но «кордон милиции» пройти не удалось. Задержали! На пропуске отсутствует моя фотография. «Братцы, ради Христа, пропустите. Вот паспорт, писательский билет». Меня конвоируют к завбанком. Идут тяжелые переговоры, кои завершаются благополучно. На другой день журнал должен быть зарегистрирован, но нужна еще подпись замминистра Михаила Федотова. Прорываюсь и к нему…
Я специально заострил внимание читателей лишь на одной проблеме — проблеме регистрации журнала, кою я так своеобразно решал, а впереди меня ожидали куда более трудные задачи. Надо раздобыть в министерстве деньги, чтобы закупить два вагона бумаги, договориться с железнодорожниками, чтобы вывезти бумагу. А она у черта на куличках, в Выборге под Финляндией, в Коми АССР… И везде надо срочно добыть, пробить, прорваться, выколотить финансы.
Организационные дела требовали колоссального напряжения сил, огромной работоспособности, чрезмерной умственной и физической нагрузки. А сколько надо было мне решить вопросов по созданию полиграфической базы, приобретению складских помещений, транспорта, поиску помещения для редакции… Я изматывал себя, не щадя своего здоровья. Почти никто не знал, что я, вот уже сорок лет, после тяжелой травмы страдаю жесточайшей бессонницей, и что у меня давно уже болит сердце. После первого инфаркта меня все чаще и чаще стали мучить приступы стенокардии. Каждая поездка, каждая встреча с деловыми людьми требовали от меня кучу спасительных таблеток. Дома же меня зачастую «откачивала» уколами жена. Но я тщательно скрывал свою болезнь от друзей и знакомых, и жил журналом, который так был нужен глубинной России! Решительно поверил в журнал губернатор области Анатолий Иванович Лисицын. Не будь его поддержки, «Руси» было бы сложно выстоять. Добрую помощь журналу оказали народные депутаты А. Грешневиков и А. Руденко. О «Руси» по-доброму заговорила центральная пресса, с каждым номером росла его популярность. Высокую оценку «Руси» дали многие известные писатели, и даже патриарх Алексий: «Журнал несет в себе высокий нравственный заряд, воспитывая читателей на лучших народных традициях. Такой журнал остро необходим россиянам».
От издательства скажем, что известный критик, член-корреспондент Петровской академии наук и искусств, доктор филологических наук В. Юдин напишет: «То, что сделал Валерий Замыслов — явление в культурной жизни России, достойно восхищения. В маленьком провинциальном городке появился „толстый“, ни в чем не уступающий столичным, литературный журнал. И только за одно это В. Замыслов „памятник себе воздвиг нерукотворный“».
Создание журнала «Русь» значительно подорвало здоровье писателя… В декабре 1993 г. — второй инфаркт, а через два года — третий. Мучительные боли преследовали каждый день. Доктора запрещали мне заниматься творчеством, но я продолжал писать каждый день, и каждая страница давалась ему с неимоверным трудом. Решил: всё! Нужна операция на сердце. Писать в таких условиях было невыносимо, а о том, чтобы не писать, даже мысли не было. Жена — в слезы. Он написал письмо академику Евгению Чазову в московский Кардиоцентр. Особых надежд на ответ не питал, но Чазов быстро прислал телеграмму: оказался поклонником его книг. Месяц проходил обследования. Но и в Кардиоцентре не мог не трудиться. Отправил в «Литературную Россию» статью под заголовком «Последний шанс». Ее тотчас опубликовали и доставили в палату. На статью поступили многочисленные отклики, некоторые из них были опубликованы в той же «Литературке».