Ярыга

Чернобровкин Александр Васильевич

– Ешь, – сказала ему повариха, поставив рядом с блюдом и миской солонку с крупной серой солью и положив початый каравай хлеба. Больше ничего не осталось, раньше надо было приходить.

– И на том спасибо, – сказал ярыга.

Он жадно выхлебал похмелье, съел небольшой кусок пирога. Попробовал и жареное мясо: долго и скучно жевал кусочек, наблюдая, как ключник обхаживает повариху. Она занималась своими делами, не обращая на ключника внимания, и лишь когда приближался очень близко, отгоняла взмахом руки, коротким и не быстрым, как от назойливой мухи, надоевшей, но безвредной. Дожевав мясо, ярыга вытер руки о скатерть и сыто отрыгнул. Звук был такой громкий, что повариха вздрогнула, а казначей

вжал голову в плечи, будто на нее посыпались бревна. Ярыга отрыгнул еще раз, намного тише, и, не обращая внимания на суровый взгляд поварихи, засунул в карманы остатки пирога и несколько кусков мяса.

– Накормила – спасибо тебе! – поблагодарил он, вставая из-за стола. – А за похмелье – особо!

– На здоровье! – у уголков глаз поварихи появились “смешливые” морщинки.

– Пойду я, – сказал ярыга и вышел из поварни.

На крыльце он высморкался, зажав нос пальцами, а потом вытер их о полу ферязи.

3

Серый, холодный свет утренних сумерек робко проникал в церквушку через узкое слюдяное окошко, бесшумно боролся с темнотой, пропахшей ладаном и гниющим деревом, отгоняя ее в дальние углы. Словно наблюдая за этой борьбой, притихли мыши, не скреблись и не пищали, деля застывшие на полу капли сальных свечей. А может быть, боялись человека, который, стоя на коленях и упершись лбом в пол, замер перед иконостасом, тусклым, будто покрытым плесенью. Казалось, и ярыга должен вот-вот заплесневеть: так долго не шевелится.

Из ризницы вышел священник – высокий старик с седой бороденкой, трясущимися руками и слабой, шаркающей походкой – облаченный. для службы и с лучиной в руне. Узрев ярыгу, не удивился и не испугался, лишь головой покачал: так я и думал. Медленно, будто сомневался, правильно ли делает, не забыл ли, он перекрестил ярыгу, затем себя и произнес дребезжащим, немощным голосом:

– Опять ты. – Священник зажег свечу перед иконостасом, задул лучину. – А я ночью слышу – спать плохо стал, забудусь на чуток и сразу очнусь, – ходит вроде кто-то. Пусть, думаю, ходит, брать тут все равно нечего, а если и найдет что, значит, ему нужнее.

– А грех святотатства?

– Бог простит, он – не люди… Много нагрешил?

– Да. И делами, и помыслами: гордыня обуяет.

– Каешься?

– Каюсь!

– Ну и иди с богом. – Батюшка перекрестил его еще раз.

Ярыга с трудом разогнулся, поймал его руку, сухую и морщинистую, поцеловал разбитыми, потресканными губами, а затем припал к ней лбом, холодным отдолгого лежания на полу.

– Все были бы такими, как ты… – глядя поверх головы ярыги, произнес священник. – Бога вспоминают, когда совсем беда. То ли было раньше!.. Ну, иди, иди, сейчас народ на заутреню начнет собираться.

Ярыга встал, переступил с ноги на ногу, разминаясь. Лицонапряглось, потеряло мягкость, раскаяние, а на кончике носа заблестела зеленоватая капля. Ярыга вытер ее тыльной стороной ладони, а ладонь – о полу ферязи. Выйдя из церкви, перекрестилсяи нахлобучил на голову шапку, которую достал из кармана ферязи, а из другого – пирог и куски жареного мяса и, присев на паперти, стал жадно есть. Жевал торопливо, будто боялся, чтосейчас отберут, и не чувствуя вкуса, потому что напряженно думал о чем-то.

В ближнем от церкви дворе замычала корова, напоминая, что пора ее доить. Дворов через пять дальше хлопнули ворота и топот копыт, сопровождаемый собачьим лаем, прокатился по улице к окраине посада. Взбрехнула собака и в ближнем дворе, но без особой злости. Лаяла она на нищего – слепого старика в лохмотьях, простоволосого, с соломинками в седых кудрях и бороде, босоногого. Он остановился у паперти и произнес, не поворачивая головы к ярыге:

– Хлеб да соль.

Ярыга какое-то время жевал молча, думая о чем-то, затем ответил:

– Ем, да свой. Садись и ты поешь.

Он взял слепого за руку, помог сесть рядом с собой, отдал ему остатки пирога и большую часть мяса. Нищий жевал еще быстрее, и получилось так, чтозакончили трапезу одновременно. Ярыга громко отрыгнул, поковырялся ногтем в зубах.

– Хорошо, да мало, – сказал он хриплым, пропитым голосом.

– Птичка по зернышку клюет… – нищий не закончил, потому чтообнаружил у себяна коленях несколько крошек, бросил их в рот.

– Много в городе колдунов?

– В городе ни одного не осталось, позапрошлым летом всех вывели, когда мор был, а в посаде парочка имеется.

– Кто?

– На безбородого скорняка люди грешат и на вдову хамовника, горбунью. А может, и наговаривают, но давненько обоих в церкви не было.

– Где они живут?

– Скорняк налево по улице, на этой стороне, почти у окраины. Сразу найдешь: тихо у него в доме и шкурами гнилыми воняет.

– А горбунья?

– Эта—на противоположной окраине. На деревьях в дворе воронья сидит – туча. всех прохожих обкаркивают, они вместособак унее. И гарью воняет: палили ее в начале лета за то, что засуху наслала. Подперли дверь колом и пустили на крышу красного петуха. Солома только занялась, как вдруг среди ясного неба загромыхало и полило, вмиг всех до нитки вымочило и огонь потушило. Больше не жгли, до следующей засухи оставили.

– Схожупроведаю их, – сказалярыга, вставая.

– На ходил бы, – посоветовал слепой.

– Дельце уменя к ним есть.

– Да хранит тебя господь, добрый человек! – пожелал нищий.

– На бога надейся да сам не плошай! – Ярыга снял с головы шапку, насунул ее слепому на седые кудри. – Будетво что милостыню собирать.

– Не след тебе простоволоситься!

– Не впервой! Зато ломать ее ни перед кем не надо! – произнес ярыга и пошел налево по улице бодрым, боевитым шагом. Полы ферязи разлетались в стороны и опадали в грязь, напоминая крылья красного петуха.

4

В доме скорняка, действительно, было необычно тихо, а во так сильно воняло гнилью и падалью, что создавалось впечатление, будто в доме и в хлеву передохло все живое и теперь разлагается незахороненное. Ярыга прошел по двору, заглянул в приоткрытую дверь сарая, полюбовался пустыми чанами для золки шкур – прямоугольными ящиками в три венца колотых плах, вставленных в пазы вертикально врытых столбов. Не заметив ни единой живой души – ни собаки, ни кошки, ни даже воробья, – он подошел к кривому крыльцу, сколоченному из подгнивших досок, того и гляди развалится. Ярыга перекрестился и, наклонив голову, точно нырял в омут, взбежал по ступенькам. В сенях, пустыхи темных, вонища была послабее, а в горнице, в которую падал мутный свет через бычий пузырь, вставленный в окно, узкоеи кособокое, и вовсе не чувствовалось ее. Горница была чиста, будто только чтонесколько женщин быстро и старательно навели здесьпорядок. Везде висели связки шкур: волчьи, лисьи, медвежьи, беличьи, куньи, бобровые, соболиные – все, на первый взгляд, без изъяна и хорошо выделанные. Огромное богатство. Наверное, заказчики нанесли или без нечистой силы не обошлось. На длинном столе, приставленном торцом к стене у окна, лежали недошитые шубы, лисья и соболья, и несколько беличьих шапок, в которых торчали иголки с нитками, как будто только что оставленные человеческими руками, несколькими парами. А рук-то как раз и не было видно, даже одной-единственной пары – хозяйской. Ярыга оглядел горницу, не нашел в красном углу иконы /может, и была там, но угол завешан связкой странных шкур, то ли кошачьих, толи еще черт знает каких/, но на всякий случай перекрестился в тусторону.