Ящик Пандоры
Шрифт:
«Господи, ну что же это я! — подумала Ника.— Ведь хорошо-то как!» И прожженая скатерть, и разбитый хрусталь, и Милкино навсегда испорченное «валютное» платье,— об этом надо было беспокоиться и вспоминать десятки подобных и совершенно других историй о свечах, салатах и еще Бог знает о чем, пить — в который-то раз — за Никино двадцатидевятилетие, Кешкино послушание, перестройку и гласность, новый бампер Алёниного «форда», петь давно забытые всеми идиотские песни о мальчике, ковыряющем в носу, и голубых пижамах города Сухуми. О пижамах, правда, пелось уже на лестничной клетке шестого этажа в ожидании лифта.
Ника постояла на углу дома, проводила взглядом разноцветные огни лимузина и пошла домой, не очень уверенно ступая высокими каблуками по разбитому
* * *
Павел Петрович Сатин с ненавистью смотрел на экран телевизора. Как только лицо нового партийного босса Москвы наплывало крупным планом, он с остервенением жал кнопку дистанционного управления, переключая телик на программу с прямой трансляцией из Соединенных Штатов Америки соревнований по гимнастике. Но спорт он ненавидел еще больше — вот уже более тридцати лет он работал в системе Мосспортторга, из которых последние десять руководил им единолично. Сатин снова надавил на кнопку. Там, в катодной трубке, разыгрывался спектакль, записанный сегодня утром на пленку, действующими лицами которого был партийно-хозяйственный актив столицы с первым секретарем горкома партии в главной роли. Павел Петрович со злостью выключил телевизор и оказался в полной темноте. Сатину стало страшно. До выключателя надо было пройти метров пять, а то и шесть — дачу он себе отгрохал будь здоров, теперь сиди и трясись за железными ставнями. Он пялил глаза, но ничего не мог разглядеть. Почудилось — кто-то крадется к дому с финяком в руке. Страх вжал его в глубокое кресло, он боялся дышать. Старался различить в слабых шорохах летней ночи шаги жены, но до соседней дачи, куда она отправилась играть в кинга, было добрых метров двести. Когда страх стал просто непереносимым, Сатин вспомнил, что можно нажать кнопку дистанционного управления. Из телевизора в него пальнуло громом аплодисментов, но экран тут же высветился, и Павлу Петровичу полегчало.
Он увидел себя на экране, во втором ряду зала, но узнал не сразу — неужели это он, такой старый, толстый и даже какой-то помятый. Да собственно, не все ли равно, если всему скоро наступит конец — и даче с железными ставнями, и телевизору с управлением на расстоянии, да что там телевизору — вообще всей жизни наступит каюк, потому что ему грозит по меньшей мере десять лет тюрьмы, и это будет еще очень хорошо, стольких людей уже шлепнули, а сколько еще шлепнули сами себя, и никто его из этого дерьма не вытащит, а его пасынок, этот сучонок Сашка, следователь херов, так и сказал своей матери — «твоего Сатина из дерьма вытаскивать не буду». А Павел Петрович еще и своим подельникам обещал — не бойтесь, Ленуськин сынок вытащит, не хухры-мухры — старший следователь Московской городской прокуратуры, Александр Борисович Турецкий! А теперь этим сукам, вроде Гдляна и Иванова, да и его пасынок Сашка недалеко от них ушел, до всего есть дело. Один дружок уже дождался «помощи» — Юра Соколов, директор «Елисеевского», что за мужик был, уже восемь лет в земле гниет по милости Сашкиного начальника Меркулова, перестройщика вроде вот этого, на экране, чистоплюи, сукины дети, повылазили из своих норок, вшивота, розовыми пальчиками фужерчики — с перестройкой вас, Павел Петрович! А на хрен нам эта перестройка!
Но это было еще не самое страшное. Перессорились его бывшие хозяева между собой, а он теперь вроде козла отпущения — одни говорят: принимай товар только от нас, иначе разорим тебя до тла, другие: будешь от тех брать продукцию — прикончим. И ведь прикончат, сгинет он, и никто так и не узнает, где могилка. Знает он такие случаи, пропал один завбазой из Очакова, слухи такие, что замуровали его в бетонную плиту...
— За реформу и причем — ускоренную, товарищ Прокофьев! — сказал кто-то с экрана противным дискантом.
Сатин смотрел на толпу, окружившую партийного вождя Москвы, расплывшиеся в улыбках лица, среди которых, его собственное казалось ему наименее знакомым.
— Да ведь это, твою мать, я сказал! — крикнул Сатин в экран.
— На кого ты там орешь? Господи, душно как! Что сидишь с закупоренными окнами?
Я выиграла двадцать восемь рублей завтра куплю Сашеньке новый портфель, знаешь, такой модный, с секретными замочками.
Елена Петровна громыхала ставнями, распахивала окна. Ее тоненькая фигурка в полутьме казалась совсем девчоночьей.
— Что ты там застряла-то? Думаешь, одному сидеть... весело? — Слово это выдавилось у Сатина по инерции, он был уверен, что ему никогда в жизни не будет весело, ни при каких обстоятельствах.— А портфель твой сын может купить и сам...— А про себя добавил — «прокурор сраный».
— Ты о своей дочери заботься, а Сашу оставь в покое.
— А кстати, куда Эльвира подевалась? Уже двенадцать ночи, как она сюда доберется?
— Слушай, Паша, ей скоро сорок стукнет. Куда ей надо, туда и доберется, С утра, кажется, она в зоопарк поехала.
— В зоопарк?!
— Ну да. Зверей рисовать. А ты, я смотрю, на себя любуешься, переключил бы на вторую программу, там гимнасточки в адидасовских трюсиках фирмы Сатин и компания...
— Пошла ты к чертовой матери! «В трюсиках»! Если бы не трусики, сидела бы в своих Сокольниках с сортиром на улице! А Эльвире скажи, нечего в зоопарк ездить, пусть зеркало перед собой поставит и срисовывает, хорошая обезьяна получится!
* * *
Ника бежала, не разбирая дороги, сбивая ноги в кровь о придорожные камни. «Что же это, что же это»,— повторяла она, всхлипывая и прижимая к груди острые каблуки туфель. Она не помнила, как попала сюда, не знала — куда и зачем бежит. Остановилась обессиленная, разжала пальцы, гулко стукнуло об асфальт — раз-два, и лакированные босоножки остались лежать на дороге, как две подстреленные птицы, а Ника побрела обратно, подавленная открывшейся неизбежностью: надо заявить в милицию. Какой ужас. Что сказать? У меня в квартире труп. Его зовут Бил. То есть звали. Я его не знаю. То есть... Его кто-то привел. Вот телефонная будка. В кармане комбинезона только ключи. Вдалеке на лавочке трое парней, хохочут до упаду.
— Простите, у вас случайно нет монетки для автомата? Вот вышла без денег...
— Зачем монетка? Для такой красивой девушки все на свете должно быть бесплатным. Идемте, девушка.
На ногах парень держится не совсем крепко, но уверенно действует металлической расческой. В трубке непрерывный гудок. С преувеличенной вежливостью парень плотно прикрывает за собой дверь. «Вот дура, дура. В милицию не надо монетки — ноль-два и все». И неожиданно для себя Ника набирает совсем другой номер, знакомый ей еще с тех пор, когда нельзя было представить, во что выльются следующие десять лет жизни.
Алексей слушает, не прерывая, и когда Ника умолкает, говорит:
— Я надеюсь, ты знаешь, что сейчас первый час ночи. Если действительно случилось что-то серьезное...
— Да-да, очень!
— Сейчас приеду.
Сердце билось так сильно, что трудно было дышать. И Никины мысли прыгали в такт ее прерывистому дыханию. Алеша — приедет — и все будет — в порядке. У него друг — следователь — они разберутся — поверят — она ни при чем — все устроится.
— Алексей хлопнул дверцей ободранного «Москвича», подбежал к Нике, и лицо его скривилось в презрительной гримасе: