Ящик Пандоры
Шрифт:
II
Майор Ткаченко любил солнце. И хотя на двух окнах его кабинета висели плотные шторы, Владимир никогда не пользовался ими, вызывая недоумение сослуживцев, которые в жаркие летние дни, столь частые в их южном городе, отсиживались в затемненных комнатах, уповая на прохладный полумрак, потому как кондиционеры стояли пока лишь в кабинетах начальников отделов и более высокого руководства управления.
Владимира Ткаченко недавно назначили начальником отделения, он получил в подчинение группу сотрудников, с которыми еще вчера был на равных, и отдельный кабинет без кондиционера, в котором всегда теперь было светло и жарко.
И это утро тоже было солнечным. Они сидели вдвоем в комнате: «Ткаченко за письменным столом, Зюзюк — на стуле, поставленном посередине.
Майор с неподдельным интересом рассматривал подследственного, а Иван Егорович делал вид, что он вообще попал сюда по недоразумению, случайно.
Глядели они вот так друг на друга уже минут тридцать.
Зазвонил телефон. Ткаченко помедлил, дождался второго звонка и поднял трубку.
— Молчит, — ответил он невидимому собеседнику и пожал плечами. — Пока молчит… Как веревочке не виться… Песенка его спета. Хорошо, я зайду позже.
Он положил трубку на рычаг и, улыбнувшись возникшим мыслям, мельком, как-то равнодушно-досадливо глянул на Ивана Егоровича.
Зюзюк перехватил этот взгляд.
— Не убивал! — крикнул он вдруг. — Никого не убивал… Нет! Не расстреливал, не вешал! Да, служил у них, было такое… И подписку давал. Молодой ведь был, хотелось выжить… Только в крови своих не замешан!
— Хорошо, коли так, — сказал Ткаченко. — К этому мы еще вернемся, Зюзюк.
Он встал из-за стола, выбрал в папке одну из фотографий и, держа ее в руке, подошел к Ивану Егоровичу.
— Вот, посмотрите сюда, пожалуйста…
Это была увеличенного размера перепечатка с фотографии военных лет. Виселица с шестью повешенными. На груди у каждого дощечка с надписью: «Я был партизаном». У виселицы, обнявшись, стоят четверо хохочущих мужчин в немецкой форме.
— Смотрите внимательно, гражданин Зюзюк.
— Меня здесь нет, — облегченно вздохнул Иван Егорович.
— Да, вас здесь нету, — сказал Ткаченко. — Вы помните этих людей? Посмотрите на них…
— Вот это Гельмут Вальдорф, гауптштурмфюрер, шеф Легоньковской службы безопасности… Рядом — следователь Шульц. Имя его не помню, забыл… А это Лось. Или Герман. Так его все звали.
— Фамилия?
— Никто его по фамилии не называл… Он из наших немцев. Фольксдойч. Мать у него оттуда. Но я слыхал, будто он по отцу Ольшанский.
— Значит, Герман Ольшанский, по кличке «Лось»?
— Вроде бы так.
— А четвертый? Этого вы не узнали?
— Узнал, — запнувшись, сказал Иван Егорович. — Это заместитель Вальдорфа. Темная лошадка… Прекрасно говорил по-русски. Мы даже думали, что он из наших. Конрад Жилински его имя. Как будто бы погиб он при освобождении.
— При освобождении кого? — усмехнулся Ткаченко.
— Ну… значит… при освобождении от фашистов, — выдавил Зюзюк.
— Советских людей, — сказал он и опустил голову.
III
Владимир Ткаченко родился на далекой Колыме, в славном городе Сусумане, спустя десять лет после окончания Великой Отечественной войны. Он заканчивал седьмой класс, когда отца перевели в Магадан, а когда Володя поступил в Московский институт иностранных языков, его родители — старые москвичи, всю жизнь обитавшие на окраинах Отечества, обосновались уже в столице.
Отец Владимира, полковник Ткаченко, начал войну молодым лейтенантом, заместителем начальника по политической части одной из западных пограничных застав. На рассвете воскресного дня 22 июня вступил он в бой с пришельцами и дрался до самого победного конца. Потом была Западная Украина, смертельные схватки с оуновцами, тяжелое ранение и вовсе нелегкая жизнь на Колыме, где служба шла год за два.
Владимир учился на втором курсе, когда не выдержало, надорвалось отцовское сердце. Тогда и решил Ткаченко-младший продолжить его дело и, не оставляя иняза, стал учиться параллельно в юридическом институте.
Из рассказов отца молодой Ткаченко многое узнал о карательной политике вермахта на оккупированных территориях Советского Союза, не говоря уже о зверствах службы безопасности, тайной полевой жандармерии и специальных зондеркоманд. Вторую половину войны бывший пограничник Николай Ткаченко прослужил в особом подразделении, которое устанавливало и расследовало факты массовых преступлений нацистов против мирного населения и охотилось за самими предателями с тем, чтобы поймать их с поличным и предать справедливому народному суду.
Подросшему сыну Николай Владимирович рассказывал о войне и обо всем том тяжком, что связано с нею, безо всяких прикрас и скидок на молодость парня, на изменившиеся теперь, в мирной жизни, условия нашего бытия. Он считал, что до тех пор, пока возможность новой войны полностью не исключена, поколение сыновей надо воспитывать в бойцовском, истинно мужском духе. А ежели говорить с ними о минувшей войне, как о некоей череде лихих приключений, как об увлекательной игре, не больше, будущие солдаты морально будут не готовы вступить в настоящее сражение.
— Как только поднимается рука у издателя, — возмущался Николай Владимирович, — подписывать в печать неправду о войне! Кому принесет пользу изображение «красивой», театральной смерти героя? Ведь это форменное кощунство по отношению к тому, по-настоящему жестокому, что пережили фронтовики, мои товарищи по оружию. А многие не пережили…
И Володя научился отличать подлинную военную литературу от тех книжек, страницы которых прямо-таки слипались от патоки умилительного, сюсюкающего тона, им некоторые авторы, якобы оберегая неокрепшую психику молодых читателей, пытались рассказать об огневых событиях.