Ясное солнышко
Шрифт:
Если мама садилась шить, Лёля сейчас же приносила ей скамеечку под ноги и сама усаживалась около. После обеда, без указаний, малютка спешила принести отцу газету и портсигар, и если в доме кто-нибудь что-либо забывал, – она всегда напоминала первая как-то вовремя.
– Лёлечка, почисти ягоды для варенья! – говорит мама и знает, что на девочку можно положиться: пока не кончит, ни одной ягодки не положит в рот.
– Мы и бабушке дадим варенья. А пенки все станем пробовать… – шепчет крошка, перебирая аккуратно ягоды.
Один раз тетя Маня увезла Лёлю
– Лёлечка, пожалуйста, ничего не ешь там, кроме бульона и котлетки: тебе нельзя! – сказала мама, одевая девочку.
И этих слов было довольно.
Взволнованная и растроганная привезла ее тетя Маня домой.
– Знаешь, Клавдия, просто удивила меня Лёля. Скушала суп, котлетку, подали сладкое, желе, – нарочно для нее делали легкое. Она не берет: «Мамуля не велела». И как мы ее ни убеждали, ни упрашивали, уверяли, что это сладкое – можно… Ни за что!.. Твердит одно: «Мамуля не велела». Даже жалко было смотреть на ребенка. Ну, и вымуштровали же вы ее, бедняжку!
Мама горячо целовала свою правдивую крошку.
Нет, отец и мать не муштровали свою девочку. Она была такою потому, что крепко любила их и доказывала это всегда-всегда… Если дитя любит, оно слушается близких и не лжет.
Лёля в своей семье
Лёле исполнилось пять лет. У нее были еще две сестренки: беленькая курчавая, голубоглазая Зина и черненькая Лида. Лёля была их любимицей и заступницей.
Случалось, что ее шаловливые сестренки нашалят, перессорятся или даже передерутся, и мама хочет которую-нибудь наказать. Виноватая бежит от мамы и с криком по всему дому разыскивает Лёлю, бросается к ней, обнимает ее, припадает на грудь головой и чувствует себя в безопасности.
Надо было видеть эту картину.
– Прости Лиду, мамуленька… Она больше не будет… Она маленькая… – умоляет Лёля, обняв сестренку и устремив на маму свои большие, выразительные глаза, а виноватая плутовка, молча, искоса выглядывает, точно чувствует, что мама бессильна перед такой трогательной защитой.
Обе девочки слушались пятилетнюю сестру беспрекословно: она была точно большая. Утром она помогала им мыться, придумывала игры, рассказывала фантастические сказки, самою сочиненные, и на крик в детской прибегала первая, чтобы разнять ссорившихся или помочь в беде.
Лёля выговаривала сестрам серьезно и внушительно:
– Очень стыдно, Зинаида, толкаться… Смотри, как она, маленькая, ушиблась… Ей больно! Никто тебя любить не будет… Мамочка услышит, рассердится…
– А зачем она… зачем схватила мою коробку… – оправдывалась беленькая Зина, говорившая скоро и шепеляво. – Зачем она мою коробку разорвала… – и малютка со слезами на глазах показывала ободок от коробки.
– Глупенькая ты еще! – улыбалась Лёлечка. – Все-таки драться и толкаться не смеешь. Могла бы сказать няне, мне или мамочке. И где это ты
Девочки целовались и наступала тишина.
Отец требовал, чтобы дети сидели за столом смирно, не разговаривали со старшими и ели аккуратно. Он очень уставал, работая целыми днями, и полнейшая тишина за обедом – была его маленькая слабость.
Перед обедом мама или еще чаще Лёлечка напоминали младшим девочкам, чтобы они сидели смирно, не разговаривали, не шалили и не беспокоили папу.
Резвым девочкам, особенно вертлявой Зинаиде, трудно было высидеть час смирно, и уже через несколько минут маме приходилось брать из ее руки то ложку, то вилку, удерживать под столом ее ноги.
Мама смеялась, а Лёля с сестрами охватывали ее за шею и начинали громко целовать.
Надо было видеть, как волновалась тогда Лёля, сидя напротив сестер: она то пожимала плечами, то делала большие строгие глаза, то качала головой – лишь бы заставить их остановить шалости. Дети, заметив ее многозначительные знаки, на время затихали.
Случалось иногда, что которая-нибудь из младших девочек вела себя за столом так дурно, что отец порывисто вставал, брал ее за руку и выпроваживал. «Ты не хочешь сидеть как следует и мешаешь другим, ну, так уходи в детскую и обедай одна!» – говорил он.
У Лёли на глазах навертывались слезы: от жалости к наказанной и от обиды, что та огорчила папу.
Лёля горячо и свято любила своих родителей, и доказывала это и словами, и ласками, и делом.
– Зинаида, ты к мамулиньке становишься спиной! – с ужасом замечала Лёлечка, как будто и в этом для нее было что-то ужасное.
Эта маленькая, кроткая, тихая девочка была точно ангелом-хранителем в доме, – всеобщей защитницей и утешительницей.
Если иногда папа с мамой начинали о чем-нибудь громко спорить, испуганная крошка бросалась к ним поочередно и умоляла:
– Мамочка, уступи папе… сделай, как он хочет… Пожалуйста, уступи, моя золотая маму-линька. Папуля, не говори так громко с мамой. Я так боюсь, когда вы спорите…
Родители умолкали, улыбались и ласкали свою детку.
Если кто-нибудь из прислуги в доме что-либо ломал или разбивал, то Лёля непременно выпрашивала виноватой снисхождение.
По вечерам Лёля любила вместе с сестрами забраться к маме на диван и слушать ее рассказы.
– Ах, как хорошо тут у нас! – говорила девочка. – Ну, вот точно в сказке: добрая мать и дети, и этот диван, и все…
Мама смеялась, а Лёля с сестрами охватывали ее за шею и начинали громко целовать.
– Ты у нас дорогая цыпа… незаменимая мамуля… бесценная и самая родная! – перебирала Лёля на своем детском языке все нежные названия.
– Знаешь, мамочка, – часто прибавляла она, – такого, как наш папуля, нет больше человека в мире.