Яванская роза

Кессель Жозеф

— Я сейчас вернусь! — крикнул я сэру Арчибальду.

И тоже вышел из зала.

Боб, опершись о релинг, вглядывался в туман. Я подошел к нему вплотную и тихо сказал:

— Так ты держишь свое слово?

— Какое слово?

— Помогать мне.

— В чем?

Боб повернулся ко мне с самым непроницаемым и жестоким, самым упрямым видом. Я понял, что намеки его не удовлетворяют и предположения тоже, что он ничего не желает знать наполовину и мне придется выкладывать все начистоту, вплоть до моей последней

просьбы. Чтобы скрыть свое унижение, я принял агрессивный тон.

— Не будь идиотом, — сказал я Бобу. — Ты прекрасно знаешь, о чем идет речь.

— Тебе так трудно изъясняться точнее?

Я сделал над собой усилие, стараясь, чтобы Боб этого не заметил, и продолжал:

— Мне нужно, чтобы ты задержал старика.

— Зачем?

— Чтобы я смог увидеться с Флоранс, — сказал я, сжав зубы.

Боб отвратительно ухмыльнулся:

— Я думал, с тебя уже хватит. — И, передразнивая меня: — Кончено, и удачно!

Я почувствовал, что покраснел, и крикнул:

— Да не ради нее, а для того, чтобы показать Ван Беку…

— Что ты не боишься его китайца, — закончил со злой иронией Боб. — Замечательное чувство и прекрасно подходит к твоему типу красоты. Но я-то тут при чем?

— Ты обещал мне…

— Извини, речь шла о Флоранс, а не о Ван Беке, — ответил Боб жестоко.

Он был прав и тем самым уязвлял мое самолюбие. Все мои доводы были опрокинуты, и мне оставалось либо отказаться от необходимой помощи, либо признать, что пренебрежение к Флоранс притворно!

Всем мужчинам известно, чего стоит подобное признание, когда оно делается недоброжелательному свидетелю. Для молодого петушка унижение было ужасным. Однако я сам этого захотел. В этой противоречивой, суетной борьбе то, что заставляло меня сломить и Флоранс, и Ван Бека, и Боба, и сэра Арчибальда, и китайца-охранника казалось мне самым важным. Но к Бобу я испытывал настоящую ненависть.

Конечно, я должен был догадаться, что по своей силе самолюбие, не позволяющее подчиняться моим прихотям, играло меньшую роль, чем естественная ревность и страсть, которые алкоголь уже не усмирял. Но в двадцать лет имеешь возможность жить с такой жаждой и полнотой, что нет ни желания, ни времени заниматься ничьим другим сердцем, кроме своего.

Я изобразил не очень приятную улыбку и сказал Бобу:

— Нет, малыш, — это обращение у нас было самым обидным, — нет, малыш, ты так просто не уйдешь. Я хочу видеть Флоранс, такова моя фантазия, мой каприз. Я предпочитаю скучать возле красивой девушки, которая меня любит. Думаю, это мое право!

Боб помедлил с ответом. Он не ожидал ни такого хода, ни такой неискренности. Я воспользовался своим преимуществом и продолжал с возросшей дерзостью:

— Удобно начинать разглагольствовать, когда пьян. Ты не находишь?

И как Боб использовал мои высказывания против меня, так и я воспользовался его высказываниями против него. И я произнес, стараясь воспроизвести его интонацию:

— Я в твоем распоряжении, располагай мной, как хочешь,

если тебе потребуется помочь переспать с Флоранс…

— Ты это сделал и благодаря мне! — прервал Боб яростным шепотом.

Он был очень бледен, и губы его вздрагивали. Потом он глубоко вздохнул и сказал:

— Ты это сделал благодаря мне. Больше я ничего тебе не должен.

Тут я попал в еще более затруднительное положение, чем все то, от чего мне пришлось страдать. В самом деле, я заставил поверить в мой полный успех у Флоранс. Больше того, я все сделал, чтобы Боб в это поверил. Эта ложь меня полностью обезоружила.

Боб был искренен, Боб был прав. Он вызвался мне помочь сделать Флоранс моей любовницей. В его глазах она ею стала. Он выполнил свои обязательства: он оплатил свой долг.

А я, что теперь мне делать? Отступить? Покаяться после того, как я изобразил, мне так показалось, свое блистательное превосходство? Или открыть Бобу, что я не был любовником Флоранс и что мои притязания на эту роль были враньем?

Думаю, что я был бы не способен решиться на подобное унижение, если бы Боб не принудил меня к этому.

— Я всякий раз должен класть ее тебе в кровать? — спросил он с полным горечи сарказмом, который я счел проявлением оскорбительнейшего презрения.

Я изобразил ледяное спокойствие и, приложив усилие сделать ровным свой голос и не допустить, чтобы досада и гнев заставили его дрогнуть, медленно произнес:

— Боб, ты не заслуживаешь того, чтобы настоящий мужчина пожал тебе руку. Ты потворствуешь кретинам и отказываешься от долга чести. О! Не принимай вид лжесвидетеля… Ты очень хорошо знаешь, что я не мог овладеть Флоранс…

— Что! Ты хочешь, чтоб я поверил…

Боб не закончил свое восклицание и прошептал, размышляя вслух:

— Да, разумеется, это должно быть правдой: ты бы не похвастался таким событием.

Странным образом черты его лица, напряженные во время нашего разговора, смягчились и тело расслабилось. Я заподозрил в этом спокойствии новую насмешку.

— Не думай, — сказал я, испытывая неодолимую потребность заставить Боба страдать. — Не думай, что Флоранс меня отвергла. Тебе так хочется этого! Между нами есть разница, малыш. Она сказала, что обожает меня. Нам не хватило времени. Вот в чем дело. Но не волнуйся, я больше ни о чем тебя не попрошу — я сам справлюсь. Просто я хотел знать, чего стоят обещания пьяницы. Теперь я это знаю. Спасибо.

В эту минуту я уже не знал, что делал. Возмущение, бывшее вначале притворным, стало подлинным. В своем суетном, доведенном до пытки стремлении причинить страдания, жгучем желании оправдать свое недостойное поведение я извращал факты и чувства с такой страстью, что верил в то, что говорил.

Боб был врун, хвастливый предатель, а я — жертва своей доверчивости, благородства чувств, возвышенной души.

Движимый искренним чувством попранной верности, я повернулся к Бобу спиной, спокойно, ничего больше не ожидая от него.