Язычники крещеной Руси.
Шрифт:
Я, мягко говоря, не сторонник распространившейся в последнее время моды на охоту за «цитатами» из библии в «Повести временных лет» и других памятниках русского Средневековья.
Но просто невозможно не заметить, что повествование о крещении Руси ими действительно перенасыщено. Зачастую цитируется «Книга книг» более чем рискованно – так, про поругание кумира Перуна, который протащили, колотя палками, по Боричеву взвозу и бросили в Днепр, сказано: «Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем».
А ведь это слова Евангелия,
Так вот, в Евангелии от Иоанна сказано – «все, сколько их ни приходило передо Мною, суть воры и разбойники; но овцы не послушали их» (Ин. 10:8).
Разбойники – это те, кто был «перед» Христом, прежние учителя и наставники, прежние духовные отцы, которых не должно слушать «овцам» Христовым.
В одном из средневековых поучений против язычества языческие Боги – Троян, Хоре, Перун – как раз и определены, как «не добрые люди суть, но разбойницы».
Вот, какие «разбои» умножились после крещения Руси. Вот, кого призывали пытать и казнить кроткие служители милосердного Христа – тех, кто не желал отрекаться от отчих Богов, тех, кто словом или с оружием в руках защищал Веру пращуров.
Много веков спустя «Слово о посте великом» перечисляет «пагубные, господом ненавидимые и святыми проклятые» вещи: «разбой, чародейство, волхвование, наузоношение (ношение языческих оберегов), кощун (мифов) бесовских пение и плясание (ритуальные пляски)».
Именно так, кстати, сообщение летописи понимал выдающийся русский историк С.М. Соловьёв: «Можно думать, что разбойники умножились вследствие бегства тех закоренелых язычников, которые не хотели принимать христианства; разумеется, они должны были бежать в отдалённые леса и жить за счёт враждебного им общества».
Ну, с последним заключением Сергей Михайлович погорячился – из-за собственной убеждённости в «убогости и бесцветности» русского язычества, его неспособности противостоять христианству (в то время, впрочем, модной).
Мы с вами ещё увидим, читатель, что язычники отнюдь не таились в «отдалённых лесах» от «враждебного им общества» – ещё век спустя после «крещения» не какие-то простые «язычники», а волхвы объявлялись в крупных городах.
«Общество» же никакой «враждебностью» к ним не пылало и либо с интересом внимало им (Киев), либо и вовсе охотно шло за ними (Новгород и Верхнее Поволжье).
Кстати, снова отметим – о сопротивлении крещению и насильственных мерах введения новой веры говорит отнюдь не советский присяжный атеист, а солидный дореволюционный историк православной Российской империи.
Епископы, само собой, княжеской иронии предпочли не расслышать и отвечали вполне серьёзно: «Ты поставлен от бога на казнь злым, а добрым на милость. Подобает тебе казнить разбойников и пытать».
Владимир, как свидетельствует летопись, внял наставлению епископов. Вот, что пишет о крещении русских земель Игорь Яковлевич Шроянов:
«Распространение христианства за пределами Киевской земли прослеживается по историческим источникам фрагментарно и с большим трудом. Особенно скупы на рассказы о крещении подчинённых Киеву земель летописцы. Их молчание понятно: летописатели – люди, как правило, духовного звания, старались не говорить о тёмных сторонах христианизации Руси, а светлых было мало».
Можно заметить, что о второй, после крещения, половине правления Владимира мы вообще знаем очень мало. Летописи почему-то молчат и убедительнее всего это молчание объясняют приведённые только что слова И.Я. Фроянова.
Однако кое-что всё же дошло до нас – в очень поздних списках, но дошло. Речь прежде всего о летописи, известной, как Иоакимовская. Она сохранилась только в пересказе В.Н. Татищева.
Согласно этой летописи, «уговаривать» креститься новгородцев прибыл дядя крестителя Руси, наш старый знакомец Добрыня Хазарин (кроме имени, повторяю, ничего общего с былинным витязем не имевший) и некий Путята. С ними прибыл и епископ Иоаким Корсунянин.
Вместе с крестителями – для пущей убедительности словес о «мире и любви» – прибыло немалое войско из киевской дружины и ростовчан. Последних в особой ревности к христианской вере заподозрить нелегко.
Позже мы увидим, сколь упорны будут жители Ростова Великого в отрицании новой религии. Дело тут в другом – Ростов в конце X века был колонией Новгорода, пригородом, как тогда это называли.
Боюсь, что Добрыня Хазарин едва ли не впервые в истории Руси сыграл на пресловутой тяге к свободе – лучшем орудии поработителей.
Новгородцы на вече клялись не пускать крестителей в город. Разметали Великий мост через Волхов, отрезав сторону с городским детинцем, позднее нареченную Софийской, от плохо укрепленного Славенского конца, над которым нависала княжеская крепость Рюриково городище, сразу же распахнувшая ворота княжьему войску.
К остаткам моста подкатили две метательные машины – «пороки», как их тогда называли на Руси. Добрыня увещевал и грозил карами, но для новгородцев, видно, слово верховного жреца словен, Богомила Соловья, воспрещавшего им покоряться, звучало громче голоса дядьки князя-отступника.
На захваченной пришельцами стороне Новгорода крестили несколько сот человек (выше летописец со средневековым простодушием поясняет, как именно крестили: «людие невернии вельми о том скорбяху и роптаху, но отрицатися воев ради не смеяху»).
Тысяцкий (выборный глава земского ополчения) Угоняй ездил по улицам оставшейся свободной части Новгорода, крича: «Лучше нам помереть, чем отдать Богов наших на поругание!»
Сквозь века звучит голос свободного русского человека, славянина, предпочитающего честную смерть бесчестию отступничества.