Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
— Язык у тебя без костей… Давай без шуток!.. Скоро поправится лошадка, и заживем мы припеваючи…
— Не говори гоп, пока не перескочишь. Мне кажется, что твоя кобылка скоро ноги протянет… Что ж, меньше хлопот будет…
— Типун тебе на язык! И что ты за человек, не пойму! Когда ты уже будешь разговаривать по-серьезному? Ей-богу, не встречал еще таких, хоть столько лет сижу на облучке и немало людей повидал на своем веку…. Весь мир плачет, стонет, а ты, разбойник, все шутишь и смеешься. Для тебя все трын-трава…
—
Хацкель смотрел на товарища широко открытыми глазами. «И черт тебя знает, разбойник, — думал он, — откуда у тебя такие мудрые слова берутся, если ты ни в каких гимназиях и семинариях не обучался?..»
Шмая пошел в дом, покопался там несколько минут и вернулся со своим взбухшим солдатским мешком. Здесь было все его имущество, с которым он теперь не расставался. Снова сел на завалинку и сосредоточенно начал искать бритву, которой давненько не пользовался. Надо было сбрить бороду, а то, в самом деле, зарос, как зверь.
Он вытащил помазок, бритву и натолкнулся на потертый конверт, в котором лежали пожелтевшие письма и фотография молодой черноглазой женщины.
Лицо Шмаи на миг осветила улыбка, но тут же исчезла. Он хотел было спрятать карточку, но Хацкель уже протягивал к ней руку:
— Не прячь. Дай-ка взгляну…
Рассмотрев фотографию, балагула почесал затылок и лукаво подмигнул:
— Да, что и говорить, хороша бабенка… Верно, солдатская любовь?.. Где-нибудь в походе подцепил душечку?
— Нет…
— А кто ж она? Расскажи!.. Думаешь, поверю, что ты три года с гаком на фронте был, весь мир прошел и остался ангелом божьим, девок не прижимал, в гречку не прыгал? Ни за что не поверю!..
— Эту женщину я в глаза не видел… Вот только на карточке…
— Рассказывай басни!.. — ухмыльнулся Хацкель. — Если б я в пути такую встретил, думаешь, прошел бы мимо?
— Да что ты ко мне привязался! — в конце концов рассердился Шмая. — Говорю же, что никогда ее в глаза не видел. Это жена моего фронтового друга, Корсунского… Вместе с ним в окопах лежали…
— Интересно!.. А как же его жена попала в твой ранец? Ох, разбойник, не хитри! Скажи правду…
Слова приятеля возмутили кровельщика.
— Не люблю, когда у человека мысли грязные!.. Нехорошо это, — проговорил Шмая, вырвав у него из рук карточку. Молча спрятал ее в солдатский ранец, развел в чашечке мыло и, намылив щеку, начал осторожно бриться.
Хацкель сосредоточенно следил за тем, как ловко Шмая скребет физиономию, и после долгой паузы сказал:
— Тоже нашел время прихорашиваться. Больше тебе, видно, думать не о чем!.. Ты это для бабенки, что на карточке, стараешься, а? — И, подмигнув, добавил: — Горячая, видать, бабенка, погулять бы с такой и теперь не помешало бы!.. И помирать не жалко!..
— Не смей так говорить! Она честная женщина и мать. Ты ей в подметки не годишься, грубиян. И если ты еще хоть одно плохое слово посмеешь о ней сказать, ей-богу, побью!..
— Тише! Не кричи! Не трогал я ее, — оправдывался Хацкель. — Чего ты на меня набросился? И ты не забывай, что женщин не трудно найти, а вот верного друга…
— У тебя, брат, мозги набекрень, — сурово глядя на него, сказал взволнованный кровельщик. — У тебя всякие глупости на уме, а у меня, как посмотрю на эту карточку, душа от боли разрывается. Тебе, я вижу, ничего показать нельзя. О серьезных, душевных делах с тобой не поговоришь.
Заговорились приятели и не заметили, как кляча в это время богу душу отдала. Хацкель бросился к ней, стал тормошить, звать Шмаю на помощь, будто тот мог воскресить ее. Но Шмая был занят бритьем и только махнул в ответ рукой:
— Дай скотине спокойно издохнуть. Не мучь ее…
Хацкель, опустив руки, постоял около лошади несколько минут, потом подошел к завалинке и, глубоко опечаленный, сел рядом с приятелем.
— Не тужи, брат! — сказал тот, когда закончил бритье и лицо его совершенно преобразилось, стало молодым и приятным. Оно, правда, немного вытянулось, щеки впали, но глаза по-прежнему блестели задорным блеском, а лихо закрученные усы придавали нашему разбойнику вид бывалого солдата, только что пришедшего с фронта на побывку.
— Шмая, дорогой мой, — не сдержался балагула, с восхищением глядя на него. — Да ты прямо-таки красавчик, жених!.. Теперь за тобой все девки бегать будут…
— А как же! — важно проговорил кровельщик. — Зачем же нам ходить с бородами, как нищим? Погоди, сейчас и ты у меня побреешься, как миленький! Ведь ты всего на несколько лет старше меня, а уже на черта похож. Твоя рыжая борода очень старит тебя. Это никуда не годится! Глядя на тебя, можно подумать: старая калоша!.. Возьми побрейся…
— Не морочь мне голову! И сам я бриться не умею… Что я, цирюльник? И вообще борода мне не помеха!..
— Сразу видно, что ты служил в обозе!.. Какой это солдат, если бриться не умеет? Разве на фронте парикмахеры за нами ходили: «Не желаете ли побриться?» Сами скреблись… Ну ладно, подставляй-ка свою бороду, мигом обкарнаю… И физиономию поскребу. Перед дорогой это необходимо…
— Перед какой дорогой? — удивленно уставился на него балагула. — Что ты болтаешь? Разве можно все бросить на произвол судьбы и потащиться неизвестно куда?.. Совсем сдурел человек!