Югославская трагедия
Шрифт:
Айша говорила, что вода в этой речке, процеженная сквозь скалы и камни, не только чиста, но и целебна. Быстрица сбегает в долину и течет к Динарским Альпам, И мы тоже двинемся вслед за нею, перейдем Альпы, спустимся в долину реки Цетины. Там, у городка Синь в Герцеговине, сражается черногорский батальон и ждет нас, чтобы вместе штурмовать город. А мы все еще стоим тут, в окрестностях Ливно, и, в свою очередь, чего-то ждем. Чего?..
Приказ, который Милетич-Корчагин привез от Поповича, ничего не изменил в положении бригады. Иован мне сказал, что комбриг Перучица, прочтя приказ, тут же открыто выразил свое недовольство им: опять стоять в бездействии у Ливно! Стратегический резерв главного командования! А фашисты наступают в Герцеговине
«Только бы скорее встать в строй, — думал я. — А потом, может быть, удастся и к своим пробраться. Партизаны мне помогут… Но как же все-таки написать о колхозах, чтобы каждое слово было понятно бойцам?»
Большая тема с трудом укладывалась в заметку. Об этом можно было написать очень много. А не лучше ли просто рассказать о том, как жил и работал в колхозе мой отец, перечислить его имущество и личное хозяйство, указать, сколько он получал на трудодни? Как выращивал на своем приусадебном участке чудесные яблоки и груши, приучал к курскому климату виноград и грецкий орех? И как, будучи колхозным полеводом, «воспитывал» высокоурожайный сорт пшеницы: бывало, с гордостью показывая мне коренастый стебель с тяжко наклонившимся темно-золотистым колосом, он держал этот богатырский колос между ладонями, словно милое, с трудом давшееся ему в руки живое существо…
Я уже кончал писать, когда у дверей послышалась возня, кто-то осторожно постучал.
— Войдите! — крикнул я.
В дверь просунулась белокурая голова Коце Пётковского. Увидев, что Айши нет, он торопливо вошел, а за ним втиснулась в сторожку группа партизан с Джуро Филипповичем впереди.
— Здраво! — сказали они хором, смущенно подталкивая друг друга локтями.
— Как себя чувствуешь?
— Хотим с тобой познакомиться.
И каждый крепко и продолжительно жал мне руку.
— Тут все из нашего взвода, — сказал Джуро. — А это командир роты Кича Янков, — добавил он быстрым шепотом и, вскочив, почтительно уступил место возле меня только что вошедшему человеку.
Командир ничем не выделялся среди бойцов, если не считать очков и короткой клочкастой бородки. Он был небольшого роста, коренастый, одетый в такую же, как и у многих партизан, грубошерстную куртку, подпоясанную узким ремнем. Он вошел, немного прихрамывая, и дружелюбно улыбнулся мне. В глазах его, увеличенных толстыми стеклами очков, горел такой молодой и горячий огонь, что я как-то не сразу заметил резкость и суровость черт его рано постаревшего лица с морщинистым лбом и глубокими складками у рта. «Наверное, его очень любят в роте», — подумал я, радуясь, что попал именно к нему.
Полуприкрыв глаза, обхватив руками перевязанную выше колена ногу, он внимательно слушал мои ответы на вопросы бойцов о жизни рабочих в Советском Союзе и, кивая головой, подтверждал:
— Да, да. Это так, вот именно. У нас тоже так будет. Непременно!
Янков снял очки, и лицо его приняло вдруг сердитое выражение.
— Стыдно вспомнить, как я покорно, за гроши работал слесарем на военно-техническом заводе в Крагуеваце. Совсем как турецкий раб. Стыдно! Нам нужно еще многому учиться у советских людей. Да, очень многому, чтобы все изменить…
В голосе его послышалось волнение.
Сосредоточенно помолчав, Янков продолжал:
— Я из Крагуеваца, друже Николай. Из старинной сербской столицы. — Он говорил медленно, глуховато, словно обдумывая и выбирая самые необходимые
Командир роты замолчал, услышав неожиданно громкий скрип двери.
На пороге появилась Айша Башич.
— Так-то вы мне помогаете лечить русского друга, — проговорила она строго. — Ему нужен покой, а вы…
— Ладно, ладно, — примирительно сказал Янков. — Только ты его лечи не так, как меня… Я вот подорвался на мине, — повернулся он в мою сторону, — так она хотела меня отправить в больницу — ногу отрезать.
— Не я, а политкомиссар, — возразила Айша. — Катнич приказывал. И если б не дикая мята, то отрезали бы ногу.
— Катнич? Это не тот ли, — спросил я, — который руководил борьбой горняков в Боре, а потом был агитатором в отряде? У него была еще кличка «Крагуй».
— Он самый, — подтвердил Янков. — Ты уже слышал о нем? Да, его знают в восточной Сербии, Но там ему не повезло, и сейчас он отказался от своей прежней клички — «ястреб». Политкомиссар наш тоже из Крагуеваца, — пояснил Янков. — Он и кличку взял по названию родного города. Его отец содержит там кафану, а он преподавал историю в учительском институте, часто бывал у нас на заводе, читал рабочим лекции на темы из сербской истории. Там мы с ним и познакомились. И вот теперь он чуть не погубил меня: ногу отрезать! Куда ж я тогда? У нас так говорят: «Голова болит — ноги носят, рука болит — опять ноги носят, а нога болит — лежи!..» А насчет твоих лекарств от ран — мяты, тысячелистников и подорожников — ты уж лучше помолчи, Айша. Не срамись перед русским человеком! Пошли, другови!
Янков пропустил бойцов вперед себя и, помедлив в дверях, вернулся.
— Возьми, друже, это от меня… для провизии и патронов. Поправляйся! Скоро в поход! — И положил у моего изголовья четырехугольную торбицу, связанную из пестрой шерсти, с кистями по углам».
2
«…Мой побратим Милетич-Корчагин обычно приходил в сторожку вечером, когда в роте кончались занятия, и мы не расставались с ним до полуночи. Он учил меня сербскому языку, я его — русскому. Мне нравился звучный и выразительный язык сербов, во многом похожий на русский, но иногда переходящий из-за нагромождения согласных в жесткий гортанный говор: «Црни Врх, смрт, врба…» Иовану была по душе мягкая русская речь.
Зима стояла снежная, вьюжная. В долгие вечера мы часто мечтали о будущем, вспоминали прошлое.
Иована интересовало все: мое детство, проведенное на берегу тихого Сейма, школьные годы, приезд в Москву и учеба в Сельскохозяйственной академии, моя жизнь в Москве и все, что я пережил на войне.
Далеко Льгов от Ливно, очень далеко! Я рассказывал Милетичу о родине, и она, далекая, становилась ближе, еще дороже, еще роднее… В памяти вставали милые, навсегда ушедшие впечатления детства. Полутемный глубокий овраг, заросший колючим терном и высокими лопухами; выгон с трухлявой ракитой у колодца, где мы, ребятишки, играли в горелки и в мяч; тихая тенистая заводь Сейма с мельницей, мерно вздымающей свое широкое, плещущее водой колесо… Однажды я увидел, как по берегу вперевалку важно разгуливала хохластая дрофа. Вспугнутая мной, она разбежалась и быстро полетела, покачиваясь с боку на бок. Помню, как я позавидовал тому, что летом она здесь, а зимой умчится куда-нибудь далеко в Крым, на Кавказ или еще дальше…