Югославская трагедия
Шрифт:
— Есть.
— А Стоян Подказарац?
— Это наши герои.
— Где они, эти орлы?
Оба партизана приблизились к рябому коннику, с любопытством глядя на него. Тот, бросив на них быстрый взгляд, поднес к глазам висевшую через плечо планшетку с какой-то бумагой под целлулоидом и хриплым крикливым голосом спросил:
— Вы гуляли в Обровац на свадьбе у селяка Обрена Матича?
— Гуляли, а что? — Стоян улыбался.
— Пили ракийю? Плясали? Целовались с женщинами?
Парни смущенно переглянулись.
— Ваше дело рассмотрел вчера военный трибунал корпуса, — с растяжкой продолжал
Он еще не успел окончить как два других, ранее спешившихся конника, вставших позади Турича и Подказараца, выхватили из карманов шуб револьверы и выстрелили партизанам в затылки.
Турич упал без звука, раскинув руки, а Подказарац только зашатался. Он стоял молча, опираясь рукой на винтовку, как бы показывая всем, что только в таком положении достойно умирать юнаку. В широко раскрытых, остановившихся глазах его гасло изумление. Он рухнул лицом в снег, когда стрелявшие ткнули его в спину кулаками.
Все это произошло непередаваемо быстро и настолько внезапно, что все мы опомнились лишь тогда, когда группа конных, окинув нас угрожающими взглядами, с гиком и присвистом уже помчалась обратно. Они умчались, а над заснеженным полем, порозовевшим от закатного солнца, где всего несколько минут назад было так оживленно и шумно, легла зловещая, полная смутной тревоги тишина.
16
«…Мы с Иованом медленно шли через лагерь, иногда прислушиваясь к тихим голосам в шалашах. Люди были возмущены и подавлены тем, что произошло днем. Имена Стояна и Станко произносились взволнованным шепотом. И казалось, что в этом шепоте, как в порывистых дуновениях ветра перед бурей, таится что-то грозное. «Почему не протестуют, почему терпят?» — думал я. Не нравилось мне и настроение Иована. Еще утром оживленный, бодрый, он снова пал духом. Опять будто нависла над ним опасность, опять он ждал, что верховые в овчинных шубах вот-вот приедут с новым решением военного трибунала — на этот раз по делу о его боговинской «самоинициативе». Я упрекал его в пассивности и предлагал написать обо всем Ранковичу.
— Это ни к чему не приведет, — безнадежно сказал он.
— Но почему? — допытывался я. — Почему? Ты говоришь, что Катнич бессилен, комиссар бригады Магдич тоже ничего не может изменить… Но ведь Ранкович — член Политбюро ЦК.
Я горячо убеждал Иована в том, что с перегибами нужно бороться, нельзя молчать и все сносить покорно. Он спорил со мной и даже пытался объяснить необходимость суровых мер тем, что армия еще плохо организована.
— Не до того сейчас Ранковичу, пойми, — говорил Иован. — Да и не захочет он разговаривать об этом, он доверяет своим подчиненным и уверен в их правоте. А, кроме того, поздно, и нам предстоит бой. Теперь уж делу не поможешь.
Тяжело было у меня на душе. Я воочию убедился, что Милетич не преувеличивал, рассказывая о страшных приговорах трибуналов, которые немедленно приводились в исполнение. Все во мне восставало против такого рода свирепой дисциплины, почти что террора, основанной не на сознательном
Нервы у нас с Иованом были настолько взвинчены, что мы оба вздрогнули, когда где-то вдали ударил внезапный ружейный выстрел. В ответ прозвучала короткая пулеметная очередь. Цепочкой промчались по темному небу красно-зеленые шарики трассирующих пуль. Над окраиной города повис расплывчатый купол бледного в тумане ракетного света.
На серо-синем небе проступила узкая оранжевая полоска молодого месяца, округленная матовым сиянием. Над самой землей плыл косяк сизого тумана, за которым исчезал город, не стало видно далей, потерялось представление о просторе. Деревья как бы повисли во мгле.
Свою походную палатку Томаш Вучетин раскинул у опушки дубовой рощи. Отсюда Синь был хорошо виден днем: низкие каменные дома с крутыми крышами, тесно обступившие высокий костел и приземистый православный храм, похожий на кубышку, и дом градоправителя с круглой башней, на которой, как хищная птица, встряхивающая крыльями, трепыхался фашистский флаг.
Мы вошли в палатку Вучетина.
…Над раскладным столиком колебалось слабенькое пламя свечи. Хлесткие порывы ветра продавливали полотно палатки и, проникая внутрь, забивали огонек. Он порывисто метался из стороны в сторону, готовый ежеминутно погаснуть. Неровный свет коптилки освещал лишь Вучетина, расположившегося со своими топографическими картами на бревне за столиком. Казалось, что в палатке никого больше нет. Но я знал, что по темным углам сидели командиры и политкомиссары рот обоих батальонов; я слышал подле себя короткое покашливание Тодора Радовича, а напротив различал силуэт Кичи Янкова.
Шло военное совещание.
— Обычно мы действуем из засады, — говорил Вучетин, поглядывая на меня. — Спрячемся за деревьями или за камнями, притаимся, молчим и ждем неприятеля. В тех местах его ждем, где он не может использовать против нас ни танки, ни артиллерию. Подпустим к себе поближе и стреляем в упор, как у нас говорят, в усы и зубы, а потом бросаемся в рукопашную. Нам помогают горы, лес, непогода и тьма. Это самые надежные наши союзники… Почти все города мы отбивали в ночных боях. У нас уже выработались свои, довольно четкие оперативно-тактические принципы, правила и способы ведения народной войны. Наши бойцы энергичны, выносливы и решительны. У них хорошие военные способности. В этом не раз убеждались братья-русские, с которыми во многих войнах мы сражались плечом к плечу: и против турок, и против Наполеона, и против немцев, и если не сковать инициативы и воли наших бойцов, если не ослабить их энергии, то они способны изобрести маневр ловкий, быстрый, умелый и геройски его выполнить.
Вучетин откашлялся и помолчал, обводя командиров усталыми глазами.
— Сейчас скажет, что операция отменяется, — шепнул мне Милетич.
Я же чувствовал, что вовсе не к тому клонит Вучетин. Я понимал и настроение Иована. Смуглое открытое лицо Стояна Подказараца с ясными голубыми глазами и мне мерещилось поминутно. После случившегося самообладание Вучетина казалось поразительным.
Прислушавшись к тревожному гулу дубовой рощи, командир продолжал обдуманно и спокойно: