Юмор серьезных писателей
Шрифт:
— А почему вы позеленели?
Лицо пришельца затуманилось.
— Проклятая Жиркость!. Вы не можете себе представить, профессор, что эти бездельники подсунули мне вместо краски. Вы только поглядите, бормотал субъект, ища глазами зеркало. — Им морду нужно бить! — свирепея, добавил он. — Что же мне теперь делать, профессор? — спросил он плаксиво.
— Хм, обрейтесь наголо.
— Профессор, — жалобно восклицал посетитель, — да ведь они опять седые вырастут. Кроме того, мне на службу носа нельзя
— Не сразу, не сразу, мой дорогой, — бормотал Филипп Филиппович.
Наклоняясь, он блестящими глазами исследовал голый живот пациента:
— Ну, что ж, — прелестно, все в полном порядке. Я даже не ожидал, сказать по правде, такого результата. «Много крови, много песен…». Одевайтесь, голубчик!
— «Я же той, что всех прелестней!..» — дребезжащим, как сковорода, голосом подпел пациент и, сияя, стал одеваться. Приведя себя в порядок, он, подпрыгивая и распространяя запах духов, отсчитал Филиппу Филипповичу пачку белых денег и нежно стал жать ему обе руки.
— Две недели можете не показываться, — сказал Филипп Филиппович, — но все-таки прошу вас: будьте осторожны.
— Профессор! — из-за двери в экстазе воскликнул голос, — будьте совершенно спокойны, — он сладостно хихикнул и пропал.
Рассыпной звонок пролетел по квартире, лакированная дверь открылась, вошел тяпнутый, вручил Филиппу Филипповичу листок и заявил:
— Годы показаны неправильно. Вероятно, 54–55. Тоны сердца глуховаты.
Он исчез и сменился шуршащей дамой в лихо заломленной набок шляпе и со сверкающим колье на вялой и жеваной шее. Страшные черные мешки висели у нее под глазами, а щеки были кукольно-румяного цвета. Она сильно волновалась.
— Сударыня! Сколько вам лет? — очень сурово спросил ее Филипп Филиппович.
Дама испугалась и даже побледнела под коркой румян.
— Я, профессор, клянусь, если бы вы знали, какая у меня драма!..
— Лет вам сколько, сударыня? — еще суровее повторил Филипп Филиппович.
— Честное слово… Ну, сорок пять…
— Сударыня, — возопил Филипп Филиппович, — меня ждут. Не задерживайте, пожалуйста. Вы же не одна!
Грудь дамы бурно вздымалась.
— Я вам одному, как светилу науки. Но клянусь — это такой ужас…
— Сколько вам лет? — яростно и визгливо спросил Филипп Филиппович, и очки его блеснули.
— Пятьдесят один! — корчась от страху, ответила дама.
— Снимайте штаны, сударыня, — облегченно молвил Филипп Филиппович и указал на высокий белый эшафот в углу.
— Клянусь, профессор, — бормотала дама, дрожащими пальцами расстегивая какие-то кнопки на поясе, — этот Мориц… Я вам признаюсь, как на духу…
— От Севильи до Гренады… — рассеянно запел Филипп Филиппович и нажал педаль в мраморном умывальнике. Зашумела вода.
— Клянусь богом! — говорила дама, и живые пятна сквозь искусственные продирались на ее щеках. — Я знаю — это моя последняя страсть. Ведь это такой негодяй! О, профессор! Он карточный шулер, это знает вся Москва. Он не может пропустить ни одной гнусной модистки. Ведь он так дьявольски молод. — Дама бормотала и выбрасывала из-под шумящих юбок скомканный кружевной клок.
Пес совершенно затуманился, и все в голове у него пошло кверху ногами.
«Ну вас к черту, — мутно подумал он, положив голову на лапы и задремав от стыда, — и стараться не буду понять, что это за штука — все равно не пойму».
Очнулся он от звона и увидел, что Филипп Филиппович швырнул в таз какие-то сияющие трубки.
Пятнистая дама, прижимая руки к груди, с надеждой глядела на Филиппа Филипповича. Тот важно нахмурился и, сев за стол, что-то записал.
— Я вам, сударыня, вставляю яичники обезьяны, — объявил он и посмотрел строго.
— Ах, профессор, неужели обезьяны?
— Да, — непреклонно ответил Филипп Филиппович.
— Когда же операция? — бледнея и слабым голосом спрашивала дама.
— От Севильи до Гренады… Угм… в понедельник. Ляжете в клинику с утра. Мой ассистент приготовит вас.
— Ах, я не хочу в клинику. Нельзя ли у вас, профессор?
— Видите ли, у себя я делаю операции лишь в крайних случаях. Это будет стоить очень дорого — 50 червонцев.
— Я согласна, профессор!
Опять загремела вода, колыхнулась шляпа с перьями, потом появилась лысая, как тарелка, голова и обняла Филиппа Филипповича. Пес дремал, тошнота прошла, пес наслаждался утихшим боком и теплом, даже всхрапнул и успел увидеть кусочек приятного сна: будто бы он вырвал у совы целый пук перьев из хвоста… потом взволнованный голос тявкнул над головой.
— Я слишком известен в Москве, профессор. Что же мне делать?
— Господа, — возмущенно кричал Филипп Филиппович, — нельзя же так! Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет?
— Четырнадцать, профессор… Вы понимаете, огласка погубит меня. На днях я должен получить заграничную командировку.
— Да ведь я же не юрист, голубчик… Ну, подождите два года и женитесь на ней.
— Женат я, профессор.
— Ах, господа, господа!
Двери открывались, сменялись лица, гремели инструменты в шкафе, и Филипп Филиппович работал, не покладая рук.
«Похабная квартирка, — думал пес, — но до чего хорошо! А на какого черта я ему понадобился? Неужели же жить оставит? Вот чудак! Да ведь ему только глазом мигнуть, он таким бы псом обзавелся, что ахнуть! А может, я и красивый. Видно, мое счастье! А сова эта дрянь… Наглая».