Юность Куинджи
Шрифт:
— Упарились уже. Чир–чир с перцем [54] — сказала она. — Садись отведай.
Поставила перед ним глиняную миску с коричневыми лоснящимися чир–чирами и рядом в глечике — арьян. Села напротив, подперла руками голову и несколько минут молча смотрела на меньшего брата.
— По торговым делам едешь в Феодосию? — спросила тихо, певуче.
— У Аморети я уже больше не служу…
— Боже, неужели выгнал? — испуганно проговорила она и всплеснула ладонями. — За что же?
54
Греческая
— Не пугайся. Он помог мне. И люди советовали: мне нужно учиться рисовать. В Феодосии живет великий художник. Покажу ему, что я нарисовал, может, возьмет в ученики.
— Феодосия… Она так далеко. Как только туда доберешься?
— Люди Аморети повезут хлеб в Джанкой. Я с ними и отправлюсь. А дальше — пешком. Летом бояться нечего. Не пропаду, — уверенно сказал Архип.
Успокоенная Екатерина снова стала неотрывно смотреть на брата. Вдруг, словно впервые увидела его, удивленно сказала:
— Какой же ты большой стал, Архип! Сколько ж это тебе?
— Пятнадцать минуло.
— А на вид — совсем взрослый, прямо жених, — уже улыбаясь, проговорила она. — Вот Настя обрадуется.
— Давно не видел ее.
— Все уши прожужжала — когда придешь? Она тоже подросла. Хорошая девчурка… Только бедность совсем одолела их.
Куинджи помрачнел, наклонил голову, исподлобья взглянул на сестру. Ему вспомнились слова Шалованова о тяжкой доле народа. Приглушенно сказал:
— Хочу стать художником. Пойду в ученье и добьюсь своего.
— Помоги тебе бог, — прошептала Екатерина, встала с лавки и начала убирать со стола.
Архип вышел во двор и сел на пень осокоря. Возле сарая на кольях висели старые латаные сети. Лежала перевернутая лодка с потрескавшимся днищем. «Исправить бы», — подумал он и поднял голову. Серые тучи затянули солнце. Далеко над морем шел дождь, а над степью висело огромное голубое небо. Нет, не чисто–голубое — сколько в нем оттенков, почти незаметно переходящих от темных к светлым тонам. И тучи — все разные. Над самым горизонтом — сине–черные, выше — коричневато–желтые. Чуть правее — голубовато–серые… Забурчал недовольный гром. Архип повернулся на его звук и застыл на месте. Невероятно яркая по цвету — красно–желто–зеленая радуга одним концом опускалась из-за тучи в море. Вспомнились слова деда Юрка:
— Это она воду пьет. Тучи наполняет, а они на поля несут водичку живительную.
Парень улыбнулся: сказка все это. Но откуда все-таки берется радуга? Какие сочные краски! Вот ими бы картину нарисовать. «И нарисую, натуральную. Нужно только хорошо запомнить ее», — подумал он и долго, сощурясь, глядел на радугу, пока она не сошла на нет.
Три дня Куинджи помогал по хозяйству сестре и возвратившимся братьям: чинил рыбацкие сети, конопатил баркас, полол огород, ходил на покос к Кальчику. По вечерам, уставший, сидел на Карасевском обрыве и наблюдал закатную зарю. Он словно навсегда прощался со своей родной стороной и потому жадно впитывал в себя неповторимую красоту степного края, чтобы вечно помнить ее живой, дорогой до сердечной боли.
В такие тихие часы сзади подкрадывалась Настя и огрубевшими от тяпки ладошками закрывала ему глаза.
— Угадай, кто? — спрашивала шепотом и, не дождавшись ответа, садилась рядом.
Архип уже не держался при ней стеснительно, чувство нерешительности
— Вечерний закат всегда разный — и в ясную погоду, и в пасмурную. То розовый бывает, то оранжевый, но всегда красивый, — говорил он.
— А мне кажется, что всегда одинаковый, — призналась Настя.
— Нет. Даже воздух над степью светится по–разному. — Архип умолк, опустил голову. Сорвал длинный листок пырея, откусил кусочек. Сказал раздумчиво: — А я завтра уезжаю в Феодосию.
— Знаю, тетя Катя сказывала, — отозвалась едва слышно девочка. И вдруг заговорила быстро–быстро, будто боялась, что не успеет все высказать и расплачется: — Только всегда–всегда помни нас. И степь, и Карасевку — все, все. Хорошо?
Куинджи стало жаль Настю. Он повернулся к ней, взял ее худенькую руку, заговорил, запинаясь:
— Эт-то, остался бы я… Но учителя нет в Мариуполе. Никто не может пока–а-азать… Вот не знаю — брать скрипку?
— Я бы оставила, — ответила Настя. — В дороге может разбиться. Потом приедешь и заберешь.
— Так и сделаю, — согласился Архип. Он даже не подозревал, что этим самым оставлял в сердце девочки надежду на свое возвращение…
Обоз из бричек и арб тронулся в путь рано утром. Куинджи в выстиранных накануне штанах в крупную серую клетку, в красной старой рубахе и потертом жилете стоял рядом с Аморети. На голове неуклюже сидела соломенная шляпа, подаренная Спиридоном. В руке он держал сверток с рисунками.
— Что так? — спросил Спиро Серафимович, дотрагиваясь рукой до жилета. — Надел бы костюм.
— Испорчу в дороге, — ответил Архип.
— И то верно… Вот письмо, — сказал Аморети и протянул синий конверт. Похлопал парня по плечу и грустно улыбнулся. — Смотри, выйдешь в большие люди, не забывай нас… Давай, иди. Садись на первую подводу — меньше пыли наглотаешься… Доброго пути тебе!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Добрую сотню верст отшагал Куинджи после Джанкоя по битому степному шляху. Нещадно палило солнце, и в полдень трудно было найти мало–мальскую тень, чтобы переждать жару. Он останавливался на день в редко попадавшихся татарских селениях или забирался в жидкие кусты возле безымянной речушки. Ломал жесткие ветки терновника и шиповника, пристраивал их над головой, клал на них увядшую траву и засыпал.
Двух–трехчасовой сон восстанавливал молодые силы, к тому же спадал зной, и он снова шел на юг, подгоняемый мыслью о скорой встрече с Айвазовским. Вокруг, насколько хватало глаз, лежала зеленовато–желтая степь. Холмистая, похожая на приазовскую, но беднее цветами и красками. Дед Юрко когда-то рассказывал Архипу о горном Крыме, и парню порой казалось, что он заблудился, вышел не на тот шлях. Спрашивал у местных крестьян дорогу на Феодосию, ему показывали в сторону поднявшегося из-за горизонта солнца. Положив на плечо палку с надетым на нее узлом, он шел дальше. Пыльный тракт за ночь не успевал остыть, и Куинджи не надевал чувяки, шагал босой, с закатанными по колено штанами, без рубахи и жакета — они лежали в котомке.