Юность Маркса
Шрифт:
Из проезжающей кареты на мостовую к ногам проходящего бедно одетого человека упала потухающая на лету сигара. Человек поднял ее и, озираясь, жадно сунул в рот. Фридрих отвернулся.
«Человечество распалось на монады. Везде — и, может быть, в нас, во мне — варварское безразличие, эгоистическая жестокость. Везде социальная война… везде взаимный грабеж под защитой закона», — думал Фридрих.
Порешив ночевать в Ливерпуле, он нанял комнату в отеле. Ему захотелось быть совсем одному в чужом городе, в чужом доме. Он был слишком окружен мыслями, чтоб не искать одиночества. Так поэт или ученый, обремененный созревшей думой или открытием, упрямо ищет уединения и покоя, чтоб освободить себя от ноши.
Хорошо тогда быть в чужом месте, чтоб ни одна вещь не
Фридрих опустил суконную портьеру. Окна противоположного дома рассеивали его думы.
Бывают в жизни людей тяжелые минуты, когда человек как бы отходит в сторону от своей жизни и всматривается в свое прошлое, наклоняется, как над колыбелью новорожденного, над своим настоящим.
Фридрих будто опять подошел к знакомой зарубке на двери отцовского дома (каждые полгода измеряли рост детей) и увидел, что она касается его плеча. Он заметно вырос.
Вошедший слуга принес ему заказанный ужин, раскрыл постель и переложил поближе к лампе черную Библию. Пожелав доброй ночи, он тихо удалился. Фридрих курил. Лицо его было так же спокойно и приветливо, как всегда. Не переставая перебирать месяц за месяцем свое прошлое, он неторопливо принялся за ужин. Никогда еще аппетит не изменял ему.
Юноша хладнокровно и умеренно восстанавливал в памяти последние два года. Нет, они не пропали зря. Этот вывод обрадовал его. Больше всего он боялся пустых часов. Не замечая времени, поглощаемого книгой, университетской лекцией, работой над статьей, он болезненно, как перебои сердца, ощущал каждое неиспользованное, канувшее в неизвестность мгновение. Но он не мог упрекнуть себя в самообкрадывании, в мотовстве, прожигании времени.
Последний год был использован сверх меры. Из казармы гвардейского пехотного полка, куда он поступил вольноопределяющимся, сразу же после начинавшихся с рассвета воинских занятий он почти каждый день бежал в университет.
Молодой купец и расторопнейший воин трепеща переступал порог сумрачной берлинской цитадели знаний. Фридриху удавалось совмещать маршировку с философией, стрельбу с историей. Сначала он благоговел перед профессорами, как когда-то перед педагогами провинциальной школы. Но и их он вскоре перерос и осмеял. Он вырастал из казенных знаний, как из гимназических мундирчиков. Пресытившись затвердевшей премудростью Мишле, он наконец сверг самого Шеллинга, перед которым склонял когда-то голову. Этот старец, проживающий капитал былых успехов и устаревших мыслей, нагло объявил себя по прибытии в Берлин родоначальником самого Гегеля, — Гегеля, которого чтил Энгельс.
И молодой, вольнослушатель решился вызвать на полемическую дуэль мракобеса-философа, который пытался прицепить, как орден в петлицу, учение Гегеля.
Сейчас, медленно пережевывая салат, Фридрих с наслаждением вспоминал осрамившую Шеллинга схватку. Не бода, не помеха, что он никогда доселе не занимался систематическим изучением философии. При неистощимой работоспособности — в этом нет опасного препятствия. Разве люди родятся чемпионами? Физическая выносливость и непревзойденно крепкие нервы были ему падежной подмогой. Не теряя ни секунды, он принялся за дело. Главное, думал он, убежденность в своей правоте. Не в правилах юноши было молчать и размышлять в ленивые часы про себя, ожидая, что кто-нибудь подхватит его сомнения и пойдет в бой. Историю философии до Гегеля он знал очень мало. Одной гегелевской философии истории и права, одного исчерпывающего знания всех споров этой школы в кругу друзей и на вражьей арене было недостаточно.
Недаром любимым героем его в эту пору был чудесный Зигфрид — герой «Песни о Нибелунгах». Не было чудовища, дракона во образе профессорском, которого бы устрашился, подобно рыцарю, молодой купец из Бармена.
Вспоминая прошлогодние битвы, Фридрих старательно перебирал прожитое. Он снова рылся в дорогом, мертвом уже, хламе, в старых письмах, пахнущих мышами и завядшими травами, находил драгоценные, совсем нетронутые реликвии, фотографии, мундир в чернильных пятнах и блестящую
На рассвете, утомленный работой мысли, Фридрих лег наконец в постель. Машинально он взял приготовленную заботливым хозяином отеля Библию. Нашел «Песнь песней» и прочел нараспев, как читал поэмы.
Эта книга знаменовала все его душевные перевоплощения. Он обрадовался ей, как старой школьной тетради. В детстве Фридрих открывал ее робко, с молитвой. Потом ее угрожающий переплет и чопорный язык раздражали мальчика, как постоянные проповеди, которые читали ему в доме все — от отца до старого лакея. Он мстил Библии, выискивая в псалмах нелепости и высмеивая пророков. Неряшливые, юродивые пророки казались ему в лучшем случае чудаками и досадными глупцами. Он долго воевал с Библией, вызывая на поединок самого бога. Это было тяжелое время, противоречивое и болезненное. Но боль причиняли уже заживающие раны. В борьбе с собой, с семьей, с привычкой он наконец сорвал, как срывают вериги, религию и выбросил, как старый школьный ранец, книгу, которую так чтил в детстве. Прошло время. Читая Штрауса, Фейербаха, Бауэра, он снова проделал тот же путь, идя дорогами своих былых мыслей, снова сразился с христианской догмой.
Страх и негодование прошли. Разорвались ассоциации. Библия лежала перед ним старой детской игрушкой. Как поэт, он отдавал должное эпическому таланту безвестных, художников, ее сотворивших. Что ж, «Песнь песней» равнялась «Песне о Нибелунгах»; псалмы были грубоваты и мелодичны, как старые саги.
Перелистывая Священное писание, Фридрих вспомнил им написанную библию — «Библии чудесное избавление от дерзкого покушения, или Торжество веры». Эти веселые рифмы казались ему всегда удачными. Но как далеко отошла в прошлое пора младогегельянских дуэлей, дурачеств!
Стихи заволакивали настоящее. Ливерпуль становился Берлином, и из-за портьеры опять доносился матовый тенорок Бруно Бауэра.
Фридрих достал свою поэму из жилетного кармана. Расправил. Тоненькая книжечка без имени автора на обложке.
Как долго, скрытно, упорно он мечтал стать поэтом!
«Может быть, это было неизбежностью для юношей моего поколения, как корь и дуэлянтское бахвальство…»
Еще год назад он верил, что богато одарен поэтической музой, но он не был в этом убежден сегодня. Впервые Фридрих думал о том, что не будет поэтом, без боли и уныния.
Однако шутливые стихи и пародии удавались ему.
Перелистывая свою поэму, он с удовольствием заметил, что не стыдится ее, не досадует. Морщась от смеха, снова признав достойным себя свое творение, вспоминал он свои вирши:
«Услышь, господь, услышь! Внемли моленью верных, Не дай погибнуть им в страданиях безмерных: Терпенью твоему когда конец придет, Когда ты казнь пошлешь на богохульный род? Доколе процветать ты дашь в земной юдоли Безбожным наглецам? Скажи, господь, доколе Философ будет мнить, что яего есть я, А не от твоего зависит бытия? Все громче и наглей неверующих речи… Приблизь же день суда над скверной человечьей». Господь на то в ответ: «Не пробил час для труб, Еще не так смердит от разложенья труп, К тому ж и воинство мое — от вас не скрою — Не подготовлено к решительному бою. Богоискателями полон град Берлин, Но гордый ум для них верховный господин; Меня хотят постичь при помощи понятий, Чтоб выйти я не мог из их стальных объятий. И Бруно Бауэр сам — в душе мне верный раб — Все размышляет: плоть послушна, дух же слаб…»