Юный техник, 2001 № 11
Шрифт:
Главной деталью Стража была крохотная черная коробочка — по сути дела, радиоприемник, который хирургическим путем вживлялся в тело каждого заключенного. Посреди зоны стоял передатчик, непрерывно посылавший на приемник сигнал. Если узники не отходили дальше 150 ярдов от передатчика, все было прекрасно. Но как только они выходили за пределы этого радиуса, черная коробочка начинала излучать в нервную систему болевые импульсы. По мере удаления заключенного от передатчика боль нарастала и в конце концов полностью парализовывала человека.
— Заключенный
Идея Стража принадлежала самому Уордмэну, но многочисленные возражения сентиментального свойства в течение нескольких лет мешали воплотить ее в жизнь. И вот, наконец, проект осуществлен, и Уордмэну дали пять лет на испытание прибора.
— Если результат окажется положительным, а я убежден, что так и будет, Стражами оборудуют все государственные тюрьмы, — подвел итог Уордмэн.
Страж исключил всякую возможность побега, в два счета подавлял любой мятеж и значительно облегчил жизнь надзирателям.
— Тюремщиков как таковых у нас тут и вовсе нет, — подчеркнул Уордмэн. — Нам требуется только обслуга для столовой, лазарета и так далее.
Испытывали Стража на так называемых государственных преступниках; уголовников сия чаша миновала.
— Можно сказать, — с ухмылкой добавил Уордмэн, — что здесь собрана вся наша непослушная оппозиция.
— Иными словами, политические заключенные, — уточнил репортер.
— Нам не нравится это определение, — с неожиданной холодностью ответил Уордмэн. — От него так и разит коммунизмом.
Репортер извинился за неточное выражение, торопливо закончил интервью, и вновь обретший былое благодушие Уордмэн проводил его до выхода.
— Ну, видите? — сказал он, широким жестом обводя всю зону.
— Ни стен, ни вышек с пулеметами. Наконец-то у нас есть образцовая тюрьма.
Ревелл пластом лежал на спине, таращился в потолок и думал: «Я не знал, что будет так погано. Я не знал, что будет так погано…» Он представил себе, как берет большую черную кисть и выводит на безукоризненно белом потолке: «Я не знал, что будет так погано».
— Ревелл!
Поэт чуть повернул голову, увидел стоящего возле койки Уордмэна, но притворился, будто не замечает его.
— Мне сказали, что вы очнулись, — продолжал тюремщик.
Ревелл молчал.
— Я ведь еще в первый день пытался вас вразумить, — напомнил ему Уордмэн. — Предупреждал, что бежать бессмысленно.
— Не мучайтесь, все в порядке, — ответил Ревелл. — Вы делаете свое дело, я — свое.
— Не мучиться? — вытаращив глаза, переспросил Уордмэн. — Мне-то с чего мучиться?
Ревелл взглянул на потолок. Мысленно выведенная надпись исчезла без следа. Он пожалел, что нет карандаша и бумаги: слова утекали из сознания, как вода из решета, и, чтобы подхватить их, нужны были бумага и карандаш.
— Могу я получить карандаш и бумагу? — спросил он.
— Чтобы писать новые скабрезности? Разумеется, нет.
— Разумеется, нет, — повторил Ревелл и, смежив веки, посмотрел вслед исчезающим словам. Нельзя одновременно и сочинять и запоминать. Надо выбрать что-то одно. Ревелл уже давно выбрал сочинительство, но положить придуманное на бумагу не мог, и мысли просачивались сквозь сознание, будто вода, и разрушались, очутившись в необъятном внешнем мире.
— Чтобы выбраться на волю, стал я бочкой, полной боли.
Все болит — бока, подмышки. Буду жить или мне крышка? — пробормотал он.
— Боль проходит, — успокоил его Уордмэн. — Уже должна была пройти: вы тут трое суток лежите.
— Она скоро вернется, — ответил Ревелл. Он открыл глаза и мысленно начертал на потолке: «Скоро вернется».
— Не валяйте дурака. Ничего у вас не заболит, если, конечно, опять не ударитесь в бега.
Ревелл молчал. Бледная улыбка на лице Уордмэна сменилась хмурой миной.
— Нет, — сказал он. — Вы этого не сделаете.
Ревелл с легким удивлением взглянул на него.
— Еще как сделаю. Разве вы не знали, что я попытаюсь бежать?
— Никто не бежит отсюда дважды.
— Я никогда не сдамся, неужели непонятно? Никогда не перестану существовать. Никогда не разуверюсь в своем предназначении. Вы должны были сразу догадаться.
— И вы пройдете через это снова?
— Столько раз, сколько нужно, — ответил Ревелл.
Уордмэн сердито наставил на него палец.
— Вы просто хорохоритесь!! Но если уж вам неймется испустить дух, я мешать не стану. А вы наверняка окочуритесь, если мы не притащим вас обратно.
— Это тоже своего рода освобождение, — сказал Ревелл.
— Вот, значит, чего захотели? Ну, ладно, отправляйтесь.
Только поверьте моему слову: больше я за вами посылать не буду.
— Тогда вы проиграете, — Ревелл наконец удостоил Уордмэна взгляда. Тупая злобная рожа. — Правила-то ваши.
Стало быть, вы продуетесь, играя по собственным правилам. Говорите, ваша черная коробочка меня остановит? Но это значит, что по милости вашей черной коробочки я перестану быть самим собой. Утверждаю, что вы не правы. Каждый мой побег станет вашим очередным поражением. А если черная коробочка меня угробит, вы будете разбиты наголову.
Уордмэн распростер руки и заорал:
— Так вы думаете, это игра?!
— Конечно, — ответил Ревелл. — Что еще вы могли изобрести?
— Вы сошли с ума, — рявкнул Уордмэн и шагнул к двери. — Вам не здесь надо сидеть, а в дурдоме.
— Отправите меня туда — тоже проиграете, — сказал Ревелл, но Уордмэн уже ушел, хлопнув дверью.
Поэт остался один. Он и прежде боялся черной коробочки, но теперь, когда понял, что она может с ним сотворить, испугался еще больше — так, что свело живот. Но перестать быть собой тоже страшно. Этот страх абстрактен и умозрителен, но так же силен. Даже сильнее: ведь он подталкивает к новому побегу.