Юркина луда
Шрифт:
Правда, сегодняшний, по-весеннему теплый день вроде бы не собирался пока никуда отступать, и будто в подтверждение этому на скворечнике под моим окном заверещал, затряс в песне крылышками первый скворец…
Скворцы в эту весну, видимо, уже заглядывали в нашу лесную деревушку – каждую весну они появлялись в своих родных местах всегда вовремя, к первому апреля, несмотря ли на какие козни недавней зимы. День, другой они были здесь, будто проверяли, все ли цело, вес ли на месте тут, где совсем скоро придется им селиться по старым скворечникам, а потом вдруг исчезали. Нет, они уже не отступали на юг, а просто перебирались на время в большое село, что было километрах в десяти от нас, и там около скотных дворов и дожидались, когда широким потоком вольется в северные леса тепло с юга. И уже тогда они вернутся в нашу деревушку совсем, до осени.
И вот он, этот первый скворец, прибывший к своему скворечнику уже с серьезными намерениями. Через стекло я вижу его совсем близко, вижу каждое его перышко, вижу его длинный клюв, раскрытый в нетерпеливой скворчиной песне… И снова мыслями возвращаюсь к тому рыбаку, которого видел сегодня издалека на льду и который, как первый скворчонок, явившийся с юга, семенил от лунки к лунке, будто что разыскивал для себя после дальней дороги…
Но где он сейчас? Откуда он? И куда исчез?
Новое утро было опять таким же ясным и тихим после очередного ночного мороза. Я пил чай за столом около окна и не очень торопился на лед. Я ждал, когда разойдется утренний туман и отпустит наконец ночной морозец.
Конечно, я ждал еще и своего скворца, который вчера первым исполнил, и для меня тоже, свою песенку. Но ночной мороз все не уходил, и моего вчерашнего скворца на скворечнике не было видно.
Туман опустился на лед таким же густым инеем, как и в прошлое утро. И за этим опустившимся туманом я вдруг снова увидел на льду, посреди озера, вчерашнюю тонконогую фигурку странного рыбака. Он снова был на своем месте.
Хоть и подмывало меня тут же отправиться к нему и удовлетворить свое любопытство, но я пересилил себя и все-таки остановился у тех самых лунок, которые вчера подарили мне встречу с бойкими окуньками.
Вчерашние лунки ночной мороз залил прозрачным и очень прочным льдом. Пришлось сверлить новые. Но окуни с ложку были и в этих лунках. И я снова увлекся рыбалкой и снова на время забыл о своем соседе-рыболове.
Солнце поднималось все выше и выше и начинало уже по-настоящему припекать. Снег, лежащий на льду, уже плавился под этим солнцем, и то там, то здесь начинал прседать и проваливаться первый, верхний, слой никудышного трехслойного льда. По льду от богатого тепла расплывались широкие лужи. Я снял полушубок и повесил его на ручку коловорота.
Было легко и просто посреди этого весеннего пространства, наполненного тихим теплом и мягким солнечным светом. Ловить рыбу в этом тепле и солнце совсем не хотелось. Не хотелось и просто сидеть, подставив нос солнечным лучам, – что-то бродило внутри тебя и требовало выхода, звало поделиться этой теплой радостью с другими… И я как-то совсем незаметно для себя направился в сторону рыбака, который уже перестал бегать по льду и махать руками.
Когда я подошел, мой таинственный рыболов мирно сидел на своем ведерке и держал перед собой небольшую удочку-палочку, выструганную из дощечки. Удочка-дощечка была, видимо, давнишней, потемневшей от времени. Это было старинное орудие лова – такими удильниками промышляли окуней в этих местах еще древние рыбаки.
Мой рыболов поднял голову, и я увидел заостренный мальчишечий носик и открытые детские глаза…
Конечно, это был мальчишка-скворчонок, познавший где-то науку скромного рыбного промысла на зимнем озере и теперь явившийся на озерный лед вместе с весенним теплом.
Увы, успехи его на этот раз были невелики: с десяток окуней за все утро, но эти окуни, правда, были побольше, чем у меня.
Промышлял он блесной, подсаживая на крючок к блесне земляного червя. Этих червей он запасал с осени и бережно хранил всю зиму под домом.
Леска у него была толстая, видимо, старая, вся в узлах. Но блесна была самодельная, красивая и, конечно, давно проверенная на здешних озерах.
На эту блесну еще совсем недавно вот здесь, на этом самом месте, он, Юрка-скворчонок, ловил в день по ведру окуней. Здесь окунь стоял всю зиму и хорошо брал на блесну. А теперь вот что-то случилось, и окунь, видимо, стронулся с места, ушел с этой глубокой луды…
И имя юного рыболова, и все остальные подробности его зимней рыбалки узнал я почти фазу – детское откровение в ответ на честное внимание взрослого человека не заставило себя ждать. Мы как-то сразу поняли, нашли друг друга в этот весенний, радостный день. Он, видимо, нашел во мне уважение к своим взрослым шагам, а я отчетливо почувствовал в себе добрую нежность к этому худенькому пареньку и обязательное желание как-то чем-то одарить его за его откровенное старание…
Я готов был отдать ему все, чтобы ему вдруг стало совсем хорошо, радостно до конца, – наверное, с похожим чувством мы встречаем первых перелетных птиц, явившихся к нам после долгой и трудной зимы.
Но, увы, мои подарки ему не подходили… Леска, что была у меня, оказалась для него слишком тонкой, и он вернул мне катушку с импортной леской обратно. Мормышки ему вообще не были нужны. А приличных блесен, годных, по его мнению, для этого озера, у меня не оказалось… Я еще мог предложить ему мотыля, рубинового, живого, доставленного сюда из самой столицы, но и такой подарок был ему ни к чему – мотыля не удалось бы насадить на большой крючок Юркиной блесны… Так от всей моей щедрости остались у меня для этой откровенной встречи лишь добрая молчаливая улыбка и тоже почти молчаливое ответное откровение.
А Юрка продолжал по-прежнему сидеть на своем ведре, время от времени потряхивая блесной, опущенной к самому дну. Я присел напротив него на корточки и следил за концом его удильника… Мы молчали, и лишь изредка мой юный друг дополнял уже известное мне новыми деталями:
– Здесь луда небольшая… Луда глубокая… Здесь и летом окунь есть, но меньше…
За разговором неожиданно для меня Юрка коротко взмахнул удильником и быстро-быстро стал поднимать к лунке очередного окуня. А я считал метры поднятой лески: пять, шесть, семь, восемь, девять… И только тут из лунки ошалело выскочил толстенький окунек. Изо рта у него торчал плавательный пузырь – его вытянули слишком быстро с большой глубины.
– Девять метров, – отметил я про себя. – Ничего себе луда!
Я привык к лудам мелким, неглубоким. Ну, два… Ну, три-четыре метра. Луда была в моем представлении меляком, отмелью-островком посреди озерной глубины. И только на таких лудах привык я искать рыбу.
Уже потом, промеряя глубину вокруг Юркиной луды, я убедился, что тот самый пятачок дна, скрытый под девятиметровой толщей воды, действительно был лудой – вершиной посреди устрашающих озерных глубин. Склон этой вершины-горы почти отвесно уходил в глубину…