Юродивая
Шрифт:
— Весь мир… — прохрипел Исса. — Весь мир… это ты… и драгоценнее тебя в мире нет… потому что ты — Бог… потому что…
Я сквозь толщу распиленного дерева почувствовала, как Он выгнулся в судороге на Кресте.
— …Бог…
Я, пригвожденная, не могла обнять Его напоследок, так же, как и Он меня. Я рвалась, вися на гвоздях, пытаясь скинуться вон с Креста, плоть и жилы хрустели и разрывались, закручиваясь вокруг вбитых намертво железных штырей.
— …в тебе…
Он выгнулся коромыслом на дубовой крестовине в последний раз и крикнул:
— Ксения! Я люблю тебя! Мы встретимся! Ты…
Я слышала мертвым ухом хрип, птичий клекот. Дыхание оборвалось.
— …вернешься…
Почему я не умираю?! Зачем я еще живу?!
Солдат подскочил и сунул пику под ребро Иссе, уже мертвому, бессильно и тяжело висящему на кривых железных зубах огромных гвоздей. Обильно потекла кровь. На снег текли не раздавленные ягоды, а
— А это тебе, — сказал солдат, выпучивая оголтелые глаза. — Я тебе подарок преподнес. Я перенес тебе Его кровь на кончике моей пики. Радуйся.
И он засмеялся, довольный и своей страшной шуткой, и удачно свершенной казнью, и хорошей тихой погодой — вихрилась легкая метель, густо падал пушистый снег, наметались медленно сугробы, светились во тьме, как горки лунных камней, — радовавшийся тому, что скоро, сейчас и эта сумасшедшая старуха умрет на крепко сколоченном Кресте, и некому будет совать под ребро пику, и не с кем будет жечь костер, играть в кости, делить одежду… а одежды-то у казненных и не было никакой!.. Так, на Иссе ветхое рубище да на Ксении истрепанный мешок: разве это одежда?! Ни поделить, ни разыграть, ни разорвать… Бесполезная добыча…
Он вынул пику из моего скорчившегося тела. По мне прошла волна борьбы, сотрясла сухожилья и мышцы.
— Что ты, солдат, делаешь, — только и успела сказать Ксения. — Ты убил птицу, теперь поделом получишь ты. По заслугам воздастся тебе. Птица не снесет тебе теперь золотого яйца. Не полетит указывать тебе, где на земле лучшее место…
Вдох, еще вдох, еще вдох. Хрип. Стон.
— …для любви…
— А любить я и так люблю! — крикнул озверело солдат, вытирая пику подолом балахона. — Я и без тебя любить могу! И без него… этого… который себя Иссой кликал!.. И никто на мою любовь не посягнет! Она моя и только моя! Над любовью не стараются! Не вымаливают ее! Не сочиняют!.. Она либо есть, либо ее нет!.. И вы никогда не родите ее в том, в ком ее отродясь не было и нет!..
Он кинул чистую пику в снег. Щелки глаз его блестели зловеще. Он глядел на Ксению как затравленный волчонок, оскалив зубы, усмехаясь враждебно, втянув голову в плечи; ветер вихрил жиденькие волосенки у него на лысоватой макушке — ржавая каска свалилась в сугроб, и вид у него, лишившегося каски-защиты, стал совсем жалкий, тщедушный, отчаянный, цыплячий.
Из груди Ксении доносились тяжкие хрипы.
Она жила дольше Иссы, она осознала Его уход, она переживала в одиночестве бесповоротность своей кончины; она всячески приближала ее, молила о ней, но смерть ее не брала и на Кресте — до того живуча, что там собаки и кошки, оказалась она, двужильна и непобедима; ее мышцы бугрились вздувались, икры раздувались, как у бегуна, одолевающего дорогу в горах, сверкали белки глаз, рот заглатывал воздух, глотка клокотала — она, Ксения, была подобна рыбе, вытащенной из пучины сетью и выброшенной на берег, и рыбаки пинали ее ногами, наступали на жабры сапогами, били ее по голове веслом и багром, втыкали ей в зевающий рот пучки травы, продевали ей через глаза, внутрь черепа, леску, чтоб нести ее домой на кукане, главную добычу, великий трофей, — а она все жила и жила, несмотря ни на что, другая рыба уже давно бы умерла, другая кошка уже давно бы издохла, вытянувшись в последней судороге, источая запах паленой шерсти, другая птица давно бы…
…я Птица. Я Птица, Исса, и как стремительно Ты выпустил меня на волю! Как я счастлива! Я вижу сверху Крест. Сугробы; на них наметает вьюга слои чистого снега, они укрупняются, они похожи на слонов и верблюдов, укрытых попонами, вышитыми дамасским серебром, тирским золотом. Царица Савская возила меня на ослике!.. А сама ехала на слоне… Сугробы, белые слоны… Выше лечу, выше… Вот солдаты внизу, их волосатые и лысые затылки, их грубые, жадно трясущиеся, мозолистые и морщинистые мужицкие руки, вот их ружья и пики, винтовки с прикладами; их кости, их трубки с табаком, их бутыли с водкой и вином. Вот их танки поодаль. Это черные слоны, мертвые. Мертвое железо. Гляди, Генерал, куда забралась твоя маркитантка. Выше забираю. Скользь и наледь, и снежные горы, и крыши разбомбленных домов; вот он, мой Армагеддон, во всей красе, вот она земля моя, разброс ее белых, золотых, грязных тканей! Я лечу рядом с птицами, ибо я сама Птица, а где они?!.. их нет, выжгла Война, стерла с неба черная тряпка ужаса. Я одна за всех за них.
Вперяйте все глаза в меня! Выше! Еще выше! Все меньше, все жальче становятся подо мною река, поле, холм, дома, крыши, трущобы, дворцы, вот далекий град сверкает грудой белых костей, вот вижу я вспышки и высверки взрывов, взлизы ярко-рыжего огня — битва идет, а я уже лечу над ней, я улыбаюсь сражению, я благословляю умерших и живущих! Где вы, мои милые?!.. Кого я потеряла… Кого нашла навек… Вас не увидать с подобной высоты. Вы меньше горчичного зерна, крохотней яблочного семечка и чечевицы.
Шофер, как звучало имя твое?!.. И как тебя звали, беспалый машинист… Лама, лысый меднолицый лама, ты мог часами глядеть на меня, коленопреклоненный, на то, как я дочку, у груди держа, кормила… И ты, Симон, ты, заплакавший оттого, что я, уличная побирушка, не стала женою твоею… Все вы — зерна в перегное; ростки — ваши души — взошли, проросли сквозь меня. Все вы рассыпаны по земле вдоль и поперек. Вас не найти уже. Не отыскать. Разве мертвым дана сила искать и прощать?.. А разве я, Птица, мертвая?.. Разве в меня… выстрелили и убили?.. В меня стреляли много раз, я уж и не упомню, сколько… И вот наконец… Нет! Я живая! Еще не конец! Я лечу, и лапки поджимаю, и слезы текут по моему лику, по обе стороны глотающего воздух клюва! А я лечу туда, где воздуха нет, где великая пустота… И вот это и есть смерть?!.. Да вы смеетесь надо мной! Это насмешка, а не смерть! Я же все вижу! Все чувствую! Думаю обо всем! Помню всех! Плачу надо всеми!
И, Боже мой, Боже, я вижу нас двоих — себя и Иссу, прибитых ко Кресту, с обеих сторон шершаво оструганного оберучья, — наши головы упали на грудь, мои седые волосы струятся по бокам нагим, по голому животу, словно метель, шевелятся, вздымаются ветром над продырявленными ладонями; Исса провис, выгнулся дугой, я застыла гордо, вытянув струной измерившие много лютой земли ноги; мы молчали… мы были уже не мы, а ТЕЛА… мы больше не принадлежали себе, мы принадлежали земле: ее пыли, ее снегу, ее черным камням, ее брению. Бренные тела. Это были мы с Иссой. Я видела наши руки, ноги, затылки, животы. Что такое все это было? Как и когда мы вселились именно в них, в эти тела?!.. И как — намоленно или неожиданно — мы вырвались из них, выскользнули, взлетели высоко… смотрим на самих себя сверху… смотрим на людей, обступивших нас… на Армагеддон… на землю…
О, земля, какая же ты маленькая!.. Прямо как моя дочка у меня на руках, там, в Царстве Опоньском, когда я ее грудью кормила… Мы тогда были — Святое Семейство; и теперь мы, мертвые, с Иссой, на Кресте — тоже Святое Семейство; и вот мы уже не одиноки. Земля, сиротка!.. Как тебя жалко, как тебе страшно… Я не хочу пировать на твоей тризне. Ты еще поживешь. Не то что я. Мой срок вышел. А почему же я не вижу души Иссы рядом с собой?! Не слышу?! Не чую, не вдыхаю?!..
Исса!.. Исса!.. Где ты!.. Молчание. Выше лечу. Совсем маленькая стала земля. Землишка, землишечка. Земляничинка. Нет, вот она еще красный гранат. Такая замухрышка… и вся в крови. Выше, выше… вот она уже слива, покрытая сизым налетом облаков. И я ходила по облакам! А нынче я лечу высоко над ними! Заносчиво забралась, царственно! Дальше… выше… голова кружится… вот она уже черешенка… вишня… земляничина… горошина… зерно… зерно, уроненное в кромешную черноту… И я лечу в непроглядной черноте, и только тьма предо мною, и я напрасно стараюсь пропороть тьму светлым взглядом, и где же моя любимая земля?.. — падай, зерно, за пазуху мою, прорасти, зерно, глубоко во мне… я тьма, тьма живая, я тьма миров, я тьма тем, я множество, меня много, меня нет, я лечу и растворяюсь в сиянии тем тьмы, и только последние слезы мне туманят глаза: Исса, Исса, где Ты, где Ты, почему я осталась одна, совсем одна, одинока наконец-то, одна-одинешенька, навек и навсегда, и, если это воля Твоя, да исполнится она, ибо воля Твоя — она же и моя; кем я была Тебе на земле — ученицей ли, дочкой ли, падчерицей, женой Твоей, возлюбленной сирой, Духом Твоим Святым, хворостом Твоим для розжигу, едой Твоей, питьем Твоим — я не знаю, да и зачем мне это знать сейчас, когда поздно, когда все уже свершилось, — и я благословляю Тебя, потерянного мной в бесконечной пустоте навсегда, так, как Ты благословил бы меня сам: широко, от сердца, плача и улыбаясь; но теперь, в черной пустоте, уже нет слез, уже улыбки нет: есть только тьма, живая безбрежная тьма, сияющая брызгами молока, искрами костра, языками свечей, блеском единственных, любимых глаз, закрывшихся навеки. И я, раба Божия Ксения, стала этою тьмою живой, чтобы жить так, чтобы этак пребыть, узнав на вкус, доподлинно, что невозможно целиком и бесповоротно уйти, что есть сто тысяч жизней, тьма тем, как перьев у птицы в крыле; и я Птица, и я Тьма, и я лечу, и мы летим, и мы лучимся и мерцаем, и нас видят, задравши головы, те, кто остался внизу, и те, кто во тьме летает вечно, опахивая взмахами крыльев черную пустоту… и мы наконец-то, без помех и крови, без ужаса и войн, без смертей и битв, любим друг друга, и так одиноко лететь нам одним в море безбрежной любви, так горько и одиноко от вечной любви плакать, так одиноко и невыносимо знать, что никто и никогда больше не обнимет, не поцелует, не положит тяжелую родную голову нам на колени, не бросится нам на грудь.