Южный Урал № 13—14

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

— В Байсакаловой найдем, — решительно заметил ямщик, оборачивая к нам свое бородатое лицо. — Тот же Мурача поведет…

— Стар он стал?..

— Ничего, сводит.

— Да еще застанем ли дома?

— А куда ему деться, Мураче-то?

Одной надеждой сделалось больше, хотя и являлось сомнение, что башкирский «вож» Мурача непременно будет сидеть в своей Байсакаловой в ожидании нас. Впрочем, куда ему деться в самом-то деле, этому Мураче?

Теребинск (на карте генерального штаба эта деревня названа почему-то Карабинской) — красивое селение, храбро забравшееся на сравнительно

большую высоту. Бревенчатые русские избы крепко засели в косогоре, спускаясь широкой улицей к бойкой горной речонке Теребе. На севере стоит стеной кряж Бахты, а к западу уже поднимаются вершины Южного Урала.

Эта русская деревня своим существованием, кажется, обязана медному руднику, открытому еще в XVIII столетии раскольником-заводчиком Луганиным. К этому медному руднику, отошедшему впоследствии в казну, «приписан» был и Теребинск, как Кизинкей к своей медной руде. Теребинцы, как и кизинкеевцы, числятся мастеровыми и не имеют надела. По типу это рассейские выходцы, еще сохранившие характерный говор средних губерний с певучим растягиваньем слов. Теребинцы, как и кизинкеевцы, славятся, как отчаянные конокрады; и сюда являются выкупать украденный скот с большими предосторожностями.

— Мы все тут пригонные. — объяснял мне один старик: — А откуда пригнали — неизвестно.

Теребинский медный рудник замечателен легкоплавкостью своих руд. Руда залегает в слюдистых сланцах. Работы давно заброшены, а в «казенное время» руду отсюда возили в Миасский завод, т. е. верст за восемьдесят. Мы осмотрели оставленные шахты, но ничего замечательного не нашли. Разработка шла с вершины горы, углубляясь в толще слюдистого сланца. Руда встречалась также на поверхности в виде примазок. По малому содержанию меди работы брошены.

Меньшин встретил нас у растворенных ворот своей избы. По обстановке двора, выстланного сплошь деревянными плахами, хозяйственным пристройкам и крепко поставленной избе можно было сразу заключить о зажиточности хозяина. Изба делилась холодными сенями на две половины — жилую, с громадной русской печью и, если можно так выразиться, избу-гостиную, где хозяева жили иногда летам, спасаясь от клопов и тараканов жилой избы. Внутреннее убранство ничем особенным не отличалось, кроме стульев да налепленных по стенам лубочных картин. Стоявшая в уголке печка-голландка говорила о знакомстве хозяина с удобствами городского житья. Меня удивила деревянная новенькая самопрялка в углу — настоящая самопрялка, с какой театральная Маргарита поет про жившего в Туле короля.

— Это из Златоуста, от немцев, — объяснил Меньшин.

— И много таких самопрялок по деревням?

— А есть… которые ездят в город, ну и покупают бабам, любопытнее на самопрялке-то…

В Златоусте тогда процветала целая немецкая колония, составившаяся из золингенских мастеров. Эти немцы насадили в Златоусте производство стальных изделий, но сами не ужились — колония быстро распадается, потому что производительность казенного оружейного завода сильно упала. Всегда указывают на русских, которые не умеют жить и пользоваться своими богатствами, но этот пример распадения немецкой колонии может служить красноречивой иллюстрацией, что и выписанный из-за границы немец, обставленный всякими

привилегиями, не выдержал наших российских казенных порядков.

В Теребинске мы «опнулись малым делом» — нужно было дать передохнуть лошадям.

— А ведь, старика-то нет, — своим убитым голосом докладывал Меньшин. — Все был дома, старый чорт, а тут, как на грех, и унеси его в Урал… Лесовать ушел в вершину Белой.

— Как же мы без проводника будем?

— А в Аксакаловой башкира добудем, Михал Алексеич… А то я сам поведу. Ей богу, поведу…

— Да, ведь, ты не бывал на Иремеле?

— Не бывал… Подвел меня старик-то, Михал Алексеич: все дома был, а тут, как на грех. Захвалился только напрасно.

Чтобы поправить свою ошибку и выслужиться, Меньшин заложил в коробок рыжую лошадь и присоединился к экспедиции, так что дальше мы поехали уж на трех экипажах.

— Может, хоть огоньку разложу… — бормотал сконфуженный Меньшин.

Дальнейший маршрут представлялся в таком виде: к вечеру доедем до Байсакаловой, добудем проводника, заночуем, а утром на Иремель. Оставалось сделать верст двадцать пять.

Дорога сначала шла по берегу Теребы, мимо покосов и пашен, а потом круто начала забирать в гору. Это был перевал к реке Белой. Торная дорога сменилась узким проселком, а в низких местах экипаж прыгал по деревянным сланям, точно ехали по клавишам разбитого фортепьяно.

Погода стояла отличная. Но Иремели все еще не было видно: ее заслонял высокий гребень Аваляка, поднимавшийся темносиней стеной. Вид с высоты перевала получился очень красивый. Горы кругом были точно выстланы лесом, хотя это еще не был настоящий лес — на каждом шагу попадались свежие поруби, не успевшие почернеть пни и вообще все следы отчаянного лесного хищничества. Отсюда башкиры везут лес на все южноуральские золотые промысла и, главным образом, в степь.

На закате мы увидели и Белую.

— Эвон она по низинам перебирается, — указал ямщик кнутом далеко под гору. — Как переедем ее, тут и Байсакалова будет.

Река Белая, по-старинному Белая Воложка (уменьшительное от слова Волга), — настоящая артерия приуральского башкирского царства. По «Книге Большему Чертежу» известно было еще в XVI столетии, что Белая Воложка выпала «от Уральтовой горы». Уралом в древности назывался по преимуществу Южный Урал, а Средний и Северный Урал назвали просто Камнем. Новгородцы именовали их Каменным, или Югорским поясом.

Мы переехали эту историческую реку в верховьях, где она имеет в ширину всего несколько аршин и глубины не больше поларшина. Такой же мост, как через Яик, вывел нас на другую сторону заливных лугов.

— Вон Иремель-то лоб высунул из-за Аваляка, — объяснял Меньшин, обгоняя нас. — Куды поедем, Михал Алексеич: в Аксакалову, али здесь стан раскинем?

— Конечно, здесь… Место получше надо выбрать.

В полугоре, недалеко от дороги, найдено было и подходящее место для палатки. Березовая роща служила отличным прикрытием. Впереди расстилались сплошным ковром покосы, а за ними вставал во всей красоте Аваляк с своими каменистыми вершинами. Вид был хоть куда. Из-за правой вершины Аваляка фиолетовой полоской выставлялась Иремель — до нее было еще далеко.