Z – значит Захария
Шрифт:
– Насколько плохо вам станет? – спросила я, имея в виду, конечно, но не желая говорить этого, «умрете ли вы?». Он понял.
– Знаешь, что такое рентген? Это единица измерения дозы радиации. Если я получил 300 рентген в той речке, то могу еще выжить. Но если 400-500 – случай безнадежный.
Он сказал это очень будничным тоном, спокойно. Мне кажется, у меня была бы истерика. Однако я пыталась тоже оставаться спокойной и деловитой, поэтому заставила себя сказать:
– Пока вам лучше, расскажите поподробнее, что мне делать. У вас есть лекарства, которые надо принимать? Чем вас кормить?
Он посмотрел на пузырек с таблетками, лежавший на полу.
– Эти не помогут, теперь уже поздно. Нет, лекарства нет. В больницах делают переливания крови и кормят через капельницу.
Я не смогу этого сделать, конечно. То есть я почти ничего не могу для него сделать, пока не увижу, как развивается болезнь. Единственное, в чем он, кажется, сейчас уверен – что у него будет очень высокая температура и анемия. Вероятно, хотя и не обязательно, разовьется какая-то инфекция, типа воспаления легких или дизентерии. В моей власти этого не допустить. Буду проваривать и стерилизовать все, что и из чего он ест, – как младенцу. Когда пригоню обратно коров и кур, смогу давать ему молоко и яйца, они питательные и легко усваиваются.
А если завтра у него хватит сил немного пройти, постараюсь перевести его в дом. Он может спать в комнате Джозефа или Дэвида, на кровати. Дома будет суше и теплее, да и мне легче за ним ухаживать.
Только сейчас я поняла, что за всем этим даже не спросила, как его зовут.
Шесть
29 мая
Его зовут Джон Р. Лумис, он химик из Итаки, в штате Нью-Йорк, из Корнельского университета. Бывшего.
Сегодня утром ему было гораздо лучше – настолько, что я даже начала сомневаться, что ему действительно вскоре станет плохо. Но он говорит, это обычное явление при лучевой болезни. Судя по всему, он действительно специалист в этом деле. Поэтому, собственно, и жив до сих пор, и сумел добраться досюда.
Я проснулась рано утром, такая счастливая от мысли, что теперь у меня есть с кем поговорить, пусть даже он и болен. Я принесла еще воды, нагрела ее в камине и приняла ванну – давненько так не делала. (Чтобы принять ванну, сначала надо натаскать в нее теплой воды. Гораздо легче помыться ковшиком – достаточно двух ведер.) Затем надела свои лучшие слаксы. В конце концов, у меня теперь есть компания, и я подумала, что надо бы одеться поприличнее. Поначалу, посмотрев в зеркало, я даже немного смутилась, но лишь потому, что давно уже привыкла к простым мужским джинсам.
Прошлой ночью, перед тем как лечь спать (снова в собственной комнате), я пошла на птичий двор, открыла калитку и разбросала немного кукурузных зерен по земле. Утром, одевшись, проверила птичник. Ну конечно, куры вернулись и даже снесли три яйца. Я сварила их, обжарила остатки кукурузного хлеба, приготовила кофе и открыла банку томатного сока. Получился неплохой завтрак. Поставила все на поднос, да еще банку малинового варенья в придачу, и понесла его в палатку. Солнце только-только вылезло из-за хребта на востоке, то есть было около 8.30. В долине каркала пара ворон. Я была счастлива и взволнованна.
К моему удивлению, он сидел у входа в палатку.
– Вам лучше, – обрадовалась я.
– На время, – уточнил он. – Но, по крайней мере, думаю, я могу что-нибудь съесть.
Я поставила перед ним поднос, он изумленно уставился на него.
– Потрясающе! – прошептал он.
– Что?
– Все. Свежие яйца. Тост. Кофе. Эта долина. Ты, совершенно одна. Ты ведь одна?
Этот вопрос был явно ключевым, и незнакомец выглядел немного подозрительным, задавая его, словно я, или кто-то другой, могла его обманывать. Но мне уже не имело смысла притворяться.
– Да.
– И ты умудрилась выжить одна и развести несушек и коров?
– Не так уж это и трудно.
– А долина? Как она уцелела?
– Этого я и сама толком не понимаю. Но люди всегда говорили, что у нас в долине своя собственная погода.
– Метеоанклав. За счет инверсии… Хм, теоретически такое возможно. Но вероятность…
Я прервала его:
– Вы лучше ешьте – остынет.
Если вскоре ему будет так плохо, что он не сможет есть, лучше пусть наестся впрок и запасется силами. Что же до нашей долины, я много размышляла о ней, особенно в первые месяцы, когда ожидала, что мертвая зона будет расширяться и наступать на нее. Но этого не происходило. А вообще-то немного странно было слышать о «теоретической вероятности» от человека, уже находящегося здесь. Впрочем, тогда я еще не знала, что он химик, ученый. А ученые не могут просто принять вещи такими, как есть, им обязательно надо объяснить их.
Он съел свой завтрак, а потом, все еще сидя, представился. Я, разумеется, тоже.
– Энн Бёрден, – повторил он. – А что, в долине не было других людей?
– Моя семья, – ответила я. – И владельцы магазина, мистер и миссис Кляйны.
И я рассказала ему, как они уехали и уже не вернулись. А еще про амишей и про то, что папа увидел в Огдентауне.
– Полагаю, они слишком много ездили, – сказал он. – Знаю, трудно удержаться, особенно поначалу. Все надеешься. И конечно, сразу после войны в воздухе еще было полно нервнопаралитического газа.
– Нервнопаралитического?
– Да, именно от него погибла большая часть людей. В каком-то смысле так даже лучше: просто уснули и не проснулись.
Ему потребовалось десять недель, чтобы дойти от Итаки до нашей долины, и всю дорогу, все это время, он не видел никаких признаков жизни: ни людей, ни зверей, ни птиц, ни деревьев, ни даже насекомых. Только серые пустоши, безлюдные шоссе и мертвые города. Он уже хотел сдаться и повернуть назад, когда, наконец, перевалил через хребет и увидел в вечернем сумеречном свете расплывчатую сине-зеленую полосу. Сперва он подумал, что это озеро – мертвое, как и все остальные. Но наутро, при лучшем освещении, оказалось, что зеленый цвет имеет другой оттенок, уже почти позабытый им. Как я и предполагала, он все равно не верил своим глазам, но решил убедиться. Лишь перевалив через холм Бёрден, мистер Лумис наконец понял, что нашел оазис жизни. Это я видела: как он вел себя в тот день!
Он закончил завтрак, съев все и допив до конца кофе. Но по-прежнему был очень слаб и направился в палатку полежать.
– Зачем вам спать в палатке? – спросила я. – Если вам станет хуже, в доме удобнее.
– Палатка защищает от излучения.
– Но в долине нет излучения! Вы же проверяли.
– Да, – согласился он. – Но поначалу не мог в это поверить.
– Но теперь-то вы знаете.
– Теперь знаю. Но коль скоро ты вернулась, дом – твой.
– Если вы будете болеть, а я должна буду за вами ухаживать, мне легче делать это в доме.